Образ Смутного времени в исторической памяти предреволюционной России

Д. А. Аникин,
Саратовский национальный исследовательский
государственный университет имени Н. Г. Чернышевского

Аннотация

В статье рассматривается проблема использования исторической памяти в контексте возникновения и попыток урегулирования революционных ситуаций. Автор показывает, что выстраивание единой конструкции прошлого и настоящего, находящей отражение в формировании определенных образов и создании символических практик, является не дополнительным способом легитимации революционных действий, а отражает сущностную направленность социально-политических процессов.

Ключевые слова: историческая память, революция, социальные практики, легитимация.

Феномен революции на протяжении XX века исследовался представителями самых различных направлений социально-гуманитарного знания, приобретая в качестве обязательных атрибутов то классовый характер (В. И. Ленин), то «подавление первичных инстинктов» (П. А. Сорокин), то смену доминирующих политических институтов (структурные функционалисты). В современных исследованиях по данной теме преобладает точка зрения, согласно которой революция не может быть сведена к одной-единственной характерной черте, но ее, в отличие от других типов социальных изменений, определяет целый ряд необходимых параметров.

Д. Голдстоун разделяет условия и причины возникновения революций [1]. К пяти основным условиям он относит:

Экономические проблемы, которые нарушают привычный способ функционирования властвующей элиты и вызывают потребность в изменении налоговой политики.
Расслоение внутри самой властвующей элиты, которое становится следствием ухудшения экономического положения и стремления определить оптимальный путь выхода из кризисной ситуации. Какая-то часть элит в условиях изменившейся редистрибуции начинает чувствовать свою ущемленность по сравнению с остальными, что приводит к активизации ее действий по восстановление «справедливого» порядка распределения.
Революционная мобилизация, опирающаяся на чувство отсутствия вины в ухудшающейся экономической ситуации. П. Сорокин утверждал, что ущемление одного из базовых инстинктов, к которым он относил голод, становится фактором возникновения революционной ситуации [2]. Д. Голдстоун считает, что в данном случае важнее не абсолютные, а относительные параметры ухудшения экономической ситуации. Иначе говоря, не сама нищета становится предреволюционным фактором, а резкое снижение привычного уровня жизни, амплитуда колебаний от привычного образа жизни до сложившейся ситуации.
Удачная революционная идеология, предлагающая предельно универсальный набор, разделяемый всеми недовольными. Поскольку речь идет о необходимости консолидации противников существующего порядка, то критерием успешности идеологии становится подбор таких символических конструкций, которые бы не акцентировали внимание на внутренних различиях в самом лагере противников. «Всякая революция таит в себе гражданскую войну. В условиях разнообразных отложенных конфликтов – экономических, социальных, политических, культурных – очень многое зависит от способности революционной власти регулировать и (или) подавлять эти конфликты. Всякая революция ставит под вопрос монополию государства на легитимное использование насилия» [3].
Благоприятное внешнеполитическое положение, при котором отдельные страны либо заинтересованы в осуществлении революции, либо, как минимум, не заинтересованы в поддержании существующего политического порядка.

Эти условия способны объяснить возникновение неустойчивого равновесия, при котором политический порядок оказывается подвержен революционной угрозе, но собственно структурными причинами революций, которые разворачиваются незаметно для стороннего наблюдателя на протяжении десятилетий, становятся следующие:

Демографические сдвиги, нарушающие привычный порядок распределения ресурсов между населением и элитами, а также внутри конгломерата властвующих элит.
Структурные изменения во взаимоотношениях властвующих элит, обусловленные внешнеполитическими конфликтами.
Неравновесное экономическое развитие, при котором отдельные социальные группы оказываются устранены от распределения ресурсов и получения материальных или символических благ.
Нарушение принципов циркуляции властвующих элит, при котором «социальные лифты» оказываются практически перекрыты, а, следовательно, легитимные способы карьерного роста для наиболее ярких представителей неэлитарных группы сводятся к минимуму.
Постепенное сведение властвующей элиты к узкому кругу родственников, что является фактором отторжения от политического порядка тех социальных групп, которые мыслят себя принадлежащими к элитарной прослойке.

Представленные социологические критерии революции дают достаточно широкое объяснение социальной природы этого феномена, но размывают качественное отличие революционных изменений. С точки зрения социально-философского дискурса следует указать еще на три важных свойства революции, которые и определяют тесную взаимосвязь революционных процессов с закономерностями функционирования исторической памяти.

Во-первых, и это проскальзывает уже в рассуждениях Д. Голдстоуна, революция всегда выступает в качестве способа восстановления утраченной справедливости. Революция происходит именно тогда, когда большинство населения испытывает дефицит справедливости, поэтому любая идеология, апеллирующая к установлению справедливого порядка и находящая удачную консолидирующую конфигурацию символов и образов, делает возможным возникновение революционной ситуации.

Во-вторых, революция как способ восстановления справедливости путем смены политической власти присуща тому типу пространственной организации общества, который Ш. Эйзенштадт называет «имперским». В это понятие, далекое от негативных коннотаций, он вкладывает представление о жестко централизованной структуре взаимоотношений между центром и периферией, при которой властвующие элиты обладают неравесностью воздействия на периферию (под которой понимается не столько географическая, сколько символическая территория). «В большинстве империй сформировались представления, что существующий в центрах и охватывающий периферию социо-политический и культурный порядок отличен от локальных традиций» [4]. Таким образом, центр выступает источником устремлений всех периферийных элит, что приводит к определенным изменениям характера внутренних взаимосвязей социального пространства. Именно центр становится единственным связующим звеном между различными сферами общественной жизни, интересами множества социальных групп, поэтому решение всех коммуникационных конфликтов между сферами данных интересов начинает соотноситься с проникновением в центр и закреплением в нем.

В-третьих, традиционно считается, что понятие «революция» обозначает устремление в будущее – к новой конфигурации социального порядка, потенциальная новизна которого может определяться самой различной терминологией (от «бесклассового общества» до «демократического государства»), но при этом крайне мало внимания уделяется противоположной направленности революционных процессов – не к будущему, а к прошлому. Хотя, как отмечает А. В. Магун, само понятие «революция», изначально относившееся к сфере астрономии, а не социальных наук, указывает на восстановление утраченного порядка, возврат к нему (на что указывает возвратный префикс «ре-») [5].

Революция оказывается процессом, который направлен вспять, она нуждается в подборе положительных и отрицательных образов исторической памяти, первые из которых будут маркировать потребность в исправлении допущенных ошибок, а вторые – выступать мишенями для консолидации недовольного большинства.

В этом смысле важно понимать, что прошлое выступает «поставщиком» образов, которые могут обосновывать действия политических элит по поддержанию или, наоборот, трансформации социального порядка. Разумеется, в данном случае можно говорить не столько о самом прошлом, сколько о сложившихся в обществе определенных конфигурациях исторической памяти, которые определяют подбор мифологизированных образов и специфику их интерпретации с учетом ценностных приоритетов основных социальных групп, выступающих акторами социального пространства.

Историческая память выступает важным элементом любого политического дискурса, вне зависимости от того, легитимирует ли данный дискурс сложившийся в обществе и поддерживаемый властвующими элитами порядок, либо выступает фактором дестабилизации порядка, провоцируя его фрагментацию и окончательный распад. Как отмечает Т. Шерлок, политический дискурс складывается из двух основных компонентов – прагматического и символического, причем прагматический компонент связан с процессом объективной оценки социально-экономических и политических проблем, в то время как символический дискурс «стремится разрабатывать и продвигать те представления об обществе, которые создают, поддерживают или разрушают политическую идентичность» [6].

Выборочный и, вместе с тем, ценностно обусловленный отбор исторических фактов сопровождается созданием так называемых базисных мифов. Как правило, базисные мифы создают вокруг себя определенные «защитные пояса», облекаясь в форму литературных, музыкальных и художественных произведений.

Если взять для примера династию Романовых, то базисным мифом ее доступа к власти и успешного политического функционирования становится преодоление Смутного времени. Существовавшая и воспроизводившаяся посредством культурных и образовательных практик конфигурация исторической памяти выстраивала четкую схему объяснения существующего политического порядка.

Смутное время рассматривалось в качестве кризисной точки существования российской государственности, причиной появления которой стал династический кризис. Конец династии Рюриковичей положил начало экономической разрухе и политическому беспределу, поставившему под вопрос сам факт функционирования России как независимого политического и культурного субъекта. При подобной драматургической трактовке династия Романовых в лице Михаила Федоровича выступает на исторической арене в качестве героя-избавителя, восстановления символического порядка и гаранта его существования в дальнейшем.

Существует множество свидетельств закрепления этого базисного мифа в культурных практиках, например, известная опера М. И. Глинки «Жизнь за царя», памятник И. П. Мартоса Минину и Пожарскому на Красной Площади, один из самых известных русских романов XIX века «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» М. Н. Загоскина. Не прерывалась традиция культурной репрезентации данного мифа и непосредственно в предреволюционное время, приобретая постепенно нарочитое обращение ко всей «допетровской Руси». Достаточно вспомнить знаменитый костюмированный бал 1903 года, на котором императорская фамилия и высшая знать империи предстала в специально изготовленных костюмах эпохи царя Алексея Михайловича, а также целый комплекс торжественных мероприятий, приуроченных к празднованию 300-летия восшествия династии Романовых на престол [7]

Р. Уортман соотносит возникновение «русского мифа» со временем восшествия на царство Александра III: «Александр мог быть всегда начеку и чувствовать на себе враждебность общества, в котором зрело революционное движение, но он выражал волю к преодолению европеизации общества и веру в то, что Россия может вернуть себе величие Московии» [8]. Правильнее было бы сказать, что происходила модернизация базисного мифа с помощью тех символических средств, которые выбранная доктрина исторической памяти позволяла использовать. Как показало дальнейшее развитие событий, набор символических средств оказался крайне ограничен.

Показательно, что именно Смута будет периодически встречаться в качестве понятия, описывающего 1917 год, в воспоминаниях представителей интеллектуальной элиты. В этом можно видеть осознанную или неосознанную попытку применения устоявшейся доктрины исторической памяти к осмыслению актуальной ситуации, подобрать исторический прообраз происходящих событий. Причем сам выбор подобного прообраза автоматически определяет тот ряд символических коннотаций, который будет приписываться новому «Смутному времени» – хаос, беспорядок, беспредел, разруха.

В качестве выводов можно отметить следующее:

Выбор базисного мифа исторической памяти обуславливает и ограничивает возможность интерпретаций конкретной ситуации, поскольку избранная модель объяснения предполагает вполне конкретный набор действий.
Особую актуальность данная проблема приобретает в условиях социальной нестабильности, когда большое значение приобретает возможность учета всех факторов, влияющих на наступление последствий. Некорректный или неоправданный выбор модели поведения приводит к невозможности адекватной оценки ситуации и губительным последствиям для существующего политического порядка, использующего для своей легитимации выбранный базисный миф.
Выбранный политической элитой предреволюционной России в качестве базисного мифа, применяемого для интерпретации социальных процессов, миф о «Смутном времени» легитимировал династию Романовых, но слабо соотносился с ожиданиями других социальных слоев. Скорее, этот миф формировал завышенные представления у самой политической элиты о народном консенсусе и единении вокруг династии, что не соответствовало реалиям начала XX века.
Поскольку конкуренция политических элит осуществляется и в сфере символических интерпретаций, то имеет место борьба между различными базисными мифами, которая активизируется в условиях недостаточной устойчивости официально признанного мифа. В качестве альтернативы мифу о «Смутном времени» была выдвинут миф о «Революции», соотносивший происходившие в России события с предреволюционной Францией и, соответственно, принципиально отвергавший возможность сохранения существующей династии.

Статья выполнена при финансовой поддержке РГНФ, проект 15-33-12009 а(ц) «Россия в 1917 году: институциональный ресурс, социальные риски и цивилизационный коллапс».

Список литературы:

↩1. Голдстоун Д. Революции. Очень краткое введение. М.: Изд-во Института Гайдара, 2015. С. 30–43.

↩2. Сорокин П. А. Социология революция. М.: РОССПЭН, 2005. С. 14–18.

↩3. Колоницкий Б. И. Красные против красных. К 90-летию окончания Гражданской войны в России // Нева. 2010. № 11. С. 28.

↩4. Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. М.: Аспект-Пресс, 1999. С. 135.

↩5. Магун А. Отрицательная революция: к деконструкции политического субъекта. СПб.: Издательство Европейского университета, 2008. С. 37.

↩6. Шерлок Т. Исторические нарративы и политика в Советском Союзе и постсоветской России. М.: Росспэн. 2014. С. 11.

↩7. Три века: Россия от смуты до нашего времени. М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1912–1913. Исторический сборник в 6 т. Т. 1. С. 7–8.

↩8. Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 2. От Александра II до отречения Николая II. М.: ОГИ, 2004. С. 325.