«Сын полка Вася-Василек»

Фрагменты воспоминаний В. М. Уйманова
(05.05.1931–02.12.2019),
бойца Молотовской танковой бригады¹

[…] Я с друзьями отправился на рыбалку. Когда возвращались домой, то обратили внимание на взволнованную группу людей, собравшихся у клуба. Поинтересовались, в чем дело. Как оказалось, фашистская Германия напала на Советский Союз, нам объявлена война!

– Ничего, мы бивали японцев, бивали финнов, побьем и германцев – наша Красная Армия всех сильней, – успокаивал собравшихся один из ораторов.

Девяностолетний дед Шестаков, уже вдоволь понюхавший пороха в гражданскую войну, в принципе возражать не стал, но свою ремарку вставил:

– Так-то оно так, да тяжеловато нам придется, уж больно силен супостат.

Через день-два по поселку стали разносить повестки с требованием явиться в военкомат города Усолье. Получил ее и отец. Результат его поездки не обрадовал: ему предстояло отправиться на фронт, а мне с Сашкой явиться в Усольский детский приемник.

Уже назавтра отец раздобыл подводу, посадил нас в телегу, и мы тронулись в путь. С собой ничего не брали – стоило ли возиться с барахлишком? Провожали нас только два конюха – одному из них отец и передал свое хозяйство: инструменты и остаток шорных изделий.

– Как знать, может, доведется вернуться, так что сбереги все это, авось пригодится, – дал он наказ своему преемнику.

– Ладно, Михайло, все будет в порядке, ты только возвращайся. Будем надеяться, что война продлится недолго.

В детском приемнике, где нас встретила пожилая женщина, отец обнял меня и Сашку, расцеловал.

– Ты уж береги своего братика, – сказал он на прощание. – Сейчас ты за него в ответе.

Сашка тут же дал реву, покатились слезы и по моим щекам. Женщина, оставшаяся при нас, стала успокаивать братишку, отчего тот разревелся еще громче.

Приемник-распределитель располагался в двухэтажном деревянном доме. На первом этаже находилась столовая с картинами на стенках и черной «тарелкой» радио. Второй был разделен на две половины – одна для девочек, другая для мальчиков. Таких, как мы с Сашей, здесь собралось человек двадцать. Моя и Сашина кровати стояли рядом, обе были застланы белым материалом. Как оказалось, это были простыни, о которых я до тех пор и понятия не имел.

Через некоторое время, после ужина, мы с братишкой снова заглянули в столовую, которая одновременно была и клубом. Молоденькая девушка, повязанная красным галстуком, разучивала с нашим «контингентом» незнакомую мне песню: «Бежал бродяга с Сахалина, глухой неведомой тайгой…» Мне показалось странным, что она звучит в детском заведении и навевает некие печальные ассоциации с моей и Сашкиной судьбой.

Не имея возможности прогуляться по Усолью, я много времени проводил у окна распределителя, во дворе которого находилась пивная лавка и куда частенько заглядывали люди в военной форме, скорее всего, призывники. «Эх, если бы хоть разок повидать на прощание отца!», – мечтательно подумал я. И тут мое внимание привлекли двое военных, входивших в пивную. В одном из них я узнал… отца!

– Сашка, Сашка, скорей иди сюда! Посмотри-ка на батю!

Я подставил брату табурет, и мы смотрели на отца до тех пор, пока он не ушел. Снова мы с ним увиделись уже только через шесть лет.

Вскоре всех «постояльцев» приемника-распределителя посадили на паром. День стоял чудесный, солнечный, Кама спокойно и задумчиво несла свои воды. Но на душе у меня было тревожно. Дело в том, что уже за завтраком нам объявили, что на этот день намечено распределение по детским домам. И действительно, на другом берегу нас уже ожидали люди со списками в руках.

– Уймановы! – вызвала нас одна из женщин. Мы робко подошли.

– Ты, Василий, поедешь с нами в Кунгур, а твой братишка – в дошкольный детский дом.

Тут подошла еще одна женщина и взяла всхлипывающего Сашку за руку. Как жалостно умолял он взять меня с собой – не передать словами, да только что я мог сделать? Вот так и расстался я сначала с матерью, потом с отцом, а теперь вот и с младшим братом. И такая пустота меня окружила, что я перестал чувствовать свое сердце, свою душу, свое тело. Я уподобился той былинке, которой совершенно безразлично, затопчет ли ее сапог путника или срежет острое лезвие косы.

Кунгурский детский дом

Кунгур – райцентр в Пермской области, у впадения реки Ирень в реку Сылва. […] Наш детдом размещался в двухэтажном здании, «удобства» – во дворе. В доме – кухня, столовая, большой зал, выполнявший роль клуба, спальные комнаты, человек на десять каждое, печное отопление, едва не ставшее причиной нашей гибели. Однажды мы здорово угорели, и только благодаря бдительности сторожа дяди Пети нас успели вывести на улицу и откачать. В городе был еще один детский дом – «татарский», но с его жильцами мы не дружили, более того, однажды даже подрались.

В новой школе, радушно принявшей нас, меня зачислили в третий класс. Я старался учиться хорошо, но обстоятельства не всегда этому способствовали. Прежде всего, донимал голод. Хотя и есть расхожая пословица, что сытое брюхо к учению глухо, но глухо оно и к голодному желудку. И когда тоска по куску хлеба стала нестерпимой, я подговорил своих новых друзей – Толю Бузуева, Вальку Доронина и некоторых других – на отчаянный шаг: вечером, вооружившись перочинными ножиками, мы напали на проходивший через город обоз с продовольствием. Тщательно спланированная «операция» прошла на «ура»: буквально за несколько минут наши сумки наполнились самыми разнообразными продуктами. Успех требовал повторения. И снова все прошло без происшествий. Но источником нашего благополучия вскоре заинтересовалось руководство детского дома.

И вот мы уже стоим перед тетей Ганей – так между собой мы называли заместителя директора детского дома.

– Ну что, пираты, вы хотя бы знаете, чьи продукты грабили? Вижу, знаете. Но не знаете того, как тяжело бойцам на фронте, как они нуждаются в теплой одежде и в хорошем питании. А ведь там воюют и ваши отцы. Выходит, у своих отцов, наших защитников, вы отняли кусок хлеба. Вы отняли его у своих матерей и сестер, награбив то, что они сами хотели бы съесть, да не съели, ибо знают: там, на передовой, не менее тяжело, чем им самим. Вот суть ваших разбойных нападений. Задумайтесь, задумайтесь над этим хорошенько. А от тебя, Василий, – добавила она, – я этого никак не ожидала.

То, что в своем суровом наставлении тетя Ганя сделала акцент на моем поведении, не было случайностью. Дело в том, что к этому времени я был уже настоящим лидером в школе. Авторитета я добился не демонстрацией силы или безотчетной храбрости, а умением сплотить коллектив, заинтересовать его каким-то интересным начинанием. Конечно, идея о налетах на обозы – не самый подходящий тому пример. Поэтому приведу еще один. Заметив как-то, что тетя Ганя обеспокоена тем, что у многих ребят ботинки «просят каши», я сказал ей, что это дело можно поправить, ведь я знаю сапожное дело, которому научил меня отец. Та поведала об этом директорше. И вот уже меня и еще двух человек – Тольку Бузуева и Вальку Доронина – направили на стажировку в сапожную артель, что шефствовала над нами. После ее окончания в порядке поощрения нам выдали сапожный инструмент и кое-что из необходимого материала. Не стало дело и с помещением: нам выделили комнату, где в свободное время мы втроем наладили мелкий ремонт обуви. Признание не заставило себя ожидать: уже через несколько дней на своем верстаке я обнаружил записку: «Вася, я тебя люблю!» Правда, кто стал ее автором, так и осталось неизвестным.

Следует отметить, что к тете Гане мы относились как-то пренебрежительно, считая ее суровой, бесчувственной женщиной. Но на деле все было не так. В этом мы убедились после того, как по приглашению побывали у нее в гостях. Угощая нас чаем из самовара и собственноручно приготовленным вареньем, эта одинокая женщина отнеслась к нам так трогательно, словно мы были ее собственными детьми. И это несмотря на вопиющий проступок, о котором мне хотелось забыть как можно быстрее.

Между тем в райцентре Кунгуре все настойчивее напоминала о себе война. В городе расположились два военных госпиталя, появилась на формировании воинская часть, которая взяла над нами шефство. Тема войны нашла свое отражение и в концертах художественной самодеятельности, с которыми мы выступали, как правило, перед ранеными бойцами. Однажды с ребятами я лихо сплясал «Яблочко», за что удостоился шквалы аплодисментов. Большой интерес у бойцов вызвала и наша постановка о взятии «фашистского языка». К слову, да369 лась она нам отнюдь нелегко. Дело в том, что с ролью командира группы захвата определились сразу – им, естественно, стал я. А вот «фрицем» быть никто не хотел. Начали подступаться к Вальке Доронину: «Сыграй, ты ведь рыжий, немец будет потешней выглядеть». Он, с трудом, но согласился. Можете себе представить, с каким важным видом мы вели по сцене «фашиста» с накрепко связанными руками?

Следует отметить, что встречи с ранеными бойцами проходили всегда в самой трогательной атмосфере. Для них мы были своего рода серафимчиками, этакими ангелочками, одно появление которых давало возможность хоть на время забыть не только о физических, но и душевных страданиях. Это хорошо понимали и медработники, которые никогда не препятствовали нам, всегда держали наготове несколько беленьких халатов, в которые мы облачались, прежде чем войти в палаты. А там нас ждала чуть ли не триумфальная встреча: рукопожатия, объятия, подарки в виде конфет, печенья, пирожков. Мы, полуголодные, охотно принимали эти угощения, исходившие от чистого сердца, хотя самих бойцов, надо полагать, кормили тоже далеко не на убой. Такие встречи грели наши детские души, наполняли желанием доставить красноармейцам как можно больше радости, и мы, вернувшись в детский дом, начинали с жаром обсуждать программу следующего концерта.

Побег на фронт

Между тем новости, распространяемые черной «тарелкой», были неутешительными. Все мое естество не могло мириться с этим, требовало решительных действий. И я, втайне от всех, стал продумывать план побега на фронт, где мог бы встретить отца, стать полезным для Красной Армии. Вынашивать такие мысли, совершенно не понимая, что такое фронт, откровенно говоря, было вершиной детской наивности. Но я ни на день не отказался от своего замысла, старательно прикрывая его своей общественной активностью: под руководством пионервожатой принимал участие в сборе металлолома и макулатуры, с помощью детдомовского сторожа дяди Вани организовал выпуск подковок к солдатским сапогам, был причастным ко всем мероприятиям, которые проводились в подшефных военных госпиталях.

Мое желание попасть на фронт между тем получало все новую и новую эмоциональную подпитку. Ежедневно я видел много военных людей, вооруженных призывников, бравое пополнение с Урала, фронтовиков, получивших ранения в бою. Все это поневоле все более и более возбуждало меня, подсказывало, что я должен более активно участвовать во фронтовых событиях, быть там, на фронте. И только отсутствие четкого плана побега вынуждало меня все еще оставаться в своем городишке.

Особенно тоскливо чувствовал я себя, расставаясь с бойцами, уходящими на фронт после лечения. Часто выступая с концертами перед ранеными, я знал многих, многие знали меня. Особенно тесно я сдружился с выздоравливающим старшим лейтенантом, орденоносцем Шеверевым, чей рост, красота и настоящая армейская выправка наверняка не давали спокойно уснуть молоденьким сотрудницам госпиталя. Но ему очень понравилась наша пионервожатая Машенька. Нетрудно было догадаться, что он начал заниматься с нами физкультурой, холодным обтиранием водой и снегом не только ради спортивного интереса. А вскоре нашлось и подтверждение этому. Однажды, отозвав меня в сторонку и шепнув: «Это – для Маши!», он вручил мне аккуратно сложенную записку. И так продолжалось до тех пор, пока он не получил предписание отбыть на фронт. Не знаю, как протекал его роман с Машей и нашел ли он дальнейшее продолжение, но и без слов было ясно – расставаться с пионервожатой ему явно не хотелось. И все же я ему завидовал: он-то снова будет бить фашистов, а я по-прежнему оставался не у дел. Эту горькую мысль не скрасили даже лыжи, которые на прощание подарил мне Шеверев.

Хорошие отношения сложились у меня и с начальником штаба формирующейся танковой части старшим лейтенантом М. С. Бондаренко. Воспользовавшись этим, я стал убедительно упрашивать его взять меня на фронт. Мои настойчивость и решимость, похоже, возымели действие.

– Наша часть завтра отправляется на передовую, – сказал он. – Мы с комбатом капитаном Чижовым решили и тебя взять с собою. Так что будь готов, за тобою заедут.

От этой новости я был выше седьмого неба. Не считая нужным поинтересоваться, согласован ли этот вопрос с дирекцией детдома, я тут же, передарив лыжи Вальке Доронину и Толе Бузуеву, настоятельно попросил их ни в коем случае не бросать сапожную мастерскую. А еще дал наказ: «Ребята, учитесь по-стахановски, а мы будем бить фрицев по-хасановски!» Все, конечно, поняли, что речь шла об озере Хасан, у которого советские войска разгромили и отбросили вторгшиеся на территорию СССР японские войска.

Но, по всей видимости, М. С. Бондаренко до последнего сомневался в правильности своего решения – в назначенный час за мной никто не явился. И тогда я, на свой страх и риск, в детдомовских пальто и шапке что есть мочи помчался на станцию. До отправления воинского состава оставалось всего лишь несколько минут…

Руководство батальона определило меня в вагон с кухней, уже изначально уготовив мне роль поваренка. Ехали мы в товарных вагонах с нарами – солдаты называли их «телятниками». На одной из станций, что на пути в Подмосковье, сделали остановку. Вместе с бойцами я побежал за кипятком – он имелся на каждой станции. Поразило множество эшелонов, загруженных танками, артиллерией и другим вооружением, направлявшимся на фронт. Обратила на себя внимание и шумная ватага цыган. Отделившись от толпы, ко мне подошел чумазый молоденький цыганенок. Несмотря на холодную пору, он был босиком, в грязном, оборванном тряпье. «Слышь, парень, – обратился он ко мне, – принеси-ка хлеба, а я спляшу тебе на животе». Мне стало жалко его, я сбегал на кухню, с разрешения повара взял полбуханки хлеба и отдал ее черноглазому цыганенку. Тот передал хлеб матери, у которой был младенец на руках, и стал энергично отплясывать замысловатый танец. Потом он вдруг шлепнулся на живот и стал подпрыгивать на нем, словно горох на раскаленной сковороде. Все вокруг засмеялись, зааплодировали.

Вскоре и другие цыгане смешались с толпою солдат: женщины гадали на картах или по извилинам ладоней, получая в награду кто хлеб, кто сухари, а ромалы мужчины при этом казались ко всему безучастными, чинно покуривая в сторонке свои трубки.

Прозвучала команда: «По вагонам!» Все забегали, засуетились, кому-то уже вдогонку выкрикивали свои предсказания ворожеи. И тут я увидел старшего лейтенанта Кушнарского, старшего сержанта Панюшкина и еще двух-трех человек – бывших шефов нашего детдома в Кунгуре. «Молодец, Василек, твоя взяла!» – только и успели они похвалить меня за удавшееся перевоплощение в бойца, хотя из солдатского обмундирования на мне была лишь шапка с красной звездочкой.

Через несколько суток наш эшелон прибыл на станцию назначения – Кубинку. Утром разгрузились и расположились в подмосковном лесу, где ранее проходили жестокие бои за Москву. Об этом красноречивее всяких слов свидетельствовали покалеченные и вывороченные с корнями деревья, чернеющие, словно язвы, глубокие воронки. К вечеру местность во многом изменилась: покореженные деревья были распилены на дрова, многие воронки сровняли с землей, появилось множество палаток и землянок. Был предусмотрен и парк для боевой техники, в котором в ожидании пополнения с Урала уже застыли около полутора десятка краснозвездных танков.

В один из дней, сам того не ожидая, я попался на глаза командиру бригады подполковнику Сергею Алексеевичу Денисову.

– Это что еще за новости? – недоуменно спросил он, глядя на меня, как на гуманоида. – Капитан Чижов, потрудитесь объясниться.

Комбат, откозыряв, стал излагать ситуацию.

– Ладно, мы об этом позже поговорим, – явно недовольный докладом подчиненного, пообещал командир бригады.

Вопрос, связанный со мною, как рассказывал потом Бондаренко, решался довольно трудно. Поначалу хотели отправить назад, в детский дом, но несколько человек оценили ситуацию иначе.

– Фронт рядом – рукой подать, а детский дом далеко, – рассуждали они. – Учитывая обстановку, сложившуюся на железных дорогах, Уйманов может и не доехать до своего Кунгура, даже если послать его с нарочным. К тому же, как видно, это парень с характером – чего доброго, может и сбежать, очутиться на передовой. Так что безопаснее всего оставить его в бригаде.

– Ладно, вы за него в ответе, – обращаясь к Чижову и Бондаренко, подвел черту под разговором начальник политотдела майор Елуферьев. – Ишь, до чего додумались, мальца на фронт взять…

Уже с первых дней мне нашлось дело: при штабе я был посыльным, при поваре Грицко – помощником. Но времени хватало и для того, чтобы частенько навещать танковый экипаж, в котором механиком-водителем служил мой тезка Давыдов, с которым мы сдружились еще в Кунгуре. А когда меня переодели в солдатскую форму – хромовые сапоги, гимнастерку с офицерским ремнем, хотя и с пустой, но кобурой на нем, я почувствовал себя настоящим бойцом Красной Армии.

Бригада между тем усиленно готовилась к первым боям. Не было того дня, чтобы в наше расположение не поступали все новые «тридцатьчетверки» и молодые, хорошо экипированные бойцы. Один из них, увидев меня в полном военном обмундировании, явно опешил: он никак не рассчитывал увидеть в подразделении, готовящегося к серьезным боям, такого юного бойца. И, улучив минутку, подозвал меня к себе.

– Ты хоть знаешь, откуда мы прибыли? – спросил он.

– Конечно, знаю, – с Урала.

– Так вот, братец, возьми вот эту газету, и ты узнаешь о нас значительно больше.

Улучив момент, я развернул переданную мне газету «Уральский рабочий» от 16 января 1943 года и без труда наткнулся на заголовок «Танковый корпус сверх плана».

Идея создания крупного танкового соединения добровольцев, – говорилось в статье, – возникла в заводских коллективах. Она была подхвачена всем рабочим классом. Все понимали, что от количества наших великолепных танков Т-34, сведенных в крупные соединения, будет зависеть успех в предстоящих боях на Орловско-Курской дуге.

Добровольцы представляли лучшую часть коллективов трудящихся. Среди них было много квалифицированных рабочих, специалистов, руководителей производства, активных коммунистов и комсомольцев. Из 15–20 кандидатов, отобранных на заводских собраниях, утверждался только один – настолько строгим был отбор. Все они имели «бронь», их нужно было кем-то заменить. Случалось и так, что вместо рабочих, уходивших на фронт, к станкам становились их матери. Заявлений вступить в ряды корпуса поступило в десять раз больше, чем требовалось. Небогатые уральцы добровольно вносили свои средства, недоедали, голодали, но отдавали свои гроши детищу Урала. Каждая область обязалась обеспечить техникой, одеть и обуть добровольцев вплоть до последней пуговицы.

Уральцы вручали своим сынам и дочерям Наказ. А на торжественных проводах на фронт, преклонив колено перед знаменами своих частей, добровольцы давали Клятву. […]

Скажу откровенно: при прочтении этой статьи меня так и распирало чувство гордости, что я не только участвую по мере своих сил в войне, а нахожусь в корпусе, который является надеждой Урала.

К концу апреля 1943 года, т. е. в считанные сроки, корпус был полностью обеспечен и готов к боям. Он насчитывал до трехсот танков и самоходных орудий, представлял собой крупное, мощное соединение. Командиром формирования, получившего наименование 10-й Уральский добровольческий танковый корпус, был назначен генерал-лейтенант танковых войск Георгий Семенович Родин.

Вскоре наша 62-я бригада из-под Кубинки сначала эшелоном, затем своим ходом была переброшена под Орел. Мы шли побатальонно по трем маршрутам, я ехал с 2-м батальоном на броне танка Василия Давыдова. С его экипажем я познакомился еще под Кубинкой. Со мной на броне сидело четверо молодых, не нюхавших пороха добровольцев с Урала. Пока мы добирались до цели, о них я тоже успел многое узнать.

Дорога, по которой мы передвигались, была совершенно разбита тяжелой военной техникой, размыта обильными весенними дождями. Моторы танков работали на пределе, но, несмотря на это, передвигались не так быстро, как всем хотелось. Выжженная земля лежала на нашем пути. Команды фашистских карателей и факельщиков, отходящие последними из деревень и городов, сжигали дома, вешали и расстреливали тысячи мирных, ни в чем не повинных людей. Нам всюду попадались разрушенные, сожженные села с обнаженными печными трубами. В одном из селений мы обратили внимание на корову и лошадь, сгоревшими вместе с сараем. В центре села возвышались орудия смертной казни – две виселицы со свисающими веревками. А кругом – ни души, ни малейших признаков жизни.

– Вот что творят фашистские сволочи! Убивать их надо! – дрожа от гнева, воскликнул один из бойцов. У других даже не нашлось слов, чтобы выразить свое возмущение, они только сильнее сжали в руках оружие.

Боевое крещение

Орловско-Курская битва каждый день втягивала в свою орбиту все новые силы. Над нами то и дело пролетали звенья наших «ильюшиных», где-то впереди, словно эхо, гудели дальнобойные орудия, отчетливо различались «сольные партии» прославленных «катюш». К передовой почти непрерывным потоком шла пехота, тянули гаубицы автомобильные тягачи и мохноногие битюги, ехали санитарные машины, подтягивались походные кухни. Кругом стоял сильный грохот, над головами висела нестерпимая жара.

Наша бригада, прибыв тремя колоннами в назначенный район, в составе корпуса с ходу приступила к выполнению поставленной задачи: оседлать железную и шоссейную дороги Орел – Брянск и воспрепятствовать отходу фашистской группировки на Запад. Но для начала нужно было прорвать глубоко эшелонированную оборону противника.

Что касается штаба нашего батальона, то было решено расположить его на окраине полуразрушенного села. До передовой – рукой подать. Не успели мы немного обосноваться и замаскировать штабные машины, как заметили группу раненых красноармейцев, направлявшуюся к колодцу-журавлю, что находился неподалеку. Бойцы пили много, не торопясь: по всему было видно, что им тяжело, больно, но они держались стойко, не подавая виду. Не хотели они казаться слабыми друг перед другом и перед сопровождавшими их девушками-санитарками.

Сюда же, к колодцу, автоматчики вскоре подвели группу раненых фашистов. Они были в гимнастерках мышиного цвета с алюминиевыми пуговицами, в сапогах с широкими раструбами, в кровавых бинтах. Вели себя трусливо, то и дело повторяя: «Гитлер капут! Гитлер капут!» Это были уже не те немецкие солдаты, которых я видел в военных киножурналах – холеных, самоуверенных, с автоматами на груди и засученными рукавами, играющих на губных гармошках фашистские марши. Если на наших бойцов я смотрел с гордостью, то на фрицев – с нескрываемой брезгливостью.

Отмечу, что даже в это прифронтовое время мои армейские будни, с некоторыми дополнениями, продолжались в том же порядке, в каком и начались: я выполнял поручения старшего лейтенанта Бондаренко, доставлял в штаб бригады срочные донесения. Учитывая то, что наш штаб находился в глубоком тылу противника и в любой момент можно было нарваться на врага, мне в помощь часто определяли радиста ефрейтора И. Толобко.

Как-то, выполняя задание, мы оказались неподалеку от наших подразделений, направлявшихся к линии фронта. Заметив их, фашистская авиация начала интенсивную бомбежку. Нам с Толобко ничего не оставалось, как спрятаться в густом хлебном поле. Поглядывая в небо, мы хорошо видели, как от «мессеров» отделяются смертоносные точки и с воем приближаются к земле. Нам казалось, что все они нацелены именно на нас. Со страху Толобко снял с рации крышку и прикрылся ею, воображая, что она вполне может спасти ему жизнь. Этот момент потом повеселил многих, но во время бомбежки нам было не до смеха.

С этим же Толобко мы однажды чуть не попали в лапы фашистов. Выполнять очередное задание нам пришлось в наступившей полной едва ли не египетской тьме. Потеряв ориентир, мы пошли наудачу. Добравшись до какого-то села, собирались было постучаться в ближайшую хату, да вдруг услышали невнятную немецкую речь. Пришлось поспешно ретироваться. Из леса мы вышли к своим только под самое утро.

Мы с Толобко дружили с Подмосковья. Он в нашем штабе был самым молодым, стеснительным парнем, в разговорах с девчатами всегда краснел. Девчата шутили: «Толобко, скажи, ты когда-нибудь с девчонками целовался?» Я всегда защищал его от подобных шуток. Связист он был хороший, еще в школе состоял в радиокружке. Росточком был чуть выше меня, белолицый, худощавый. На фронт ушел добровольцем. Дома остались мать и младшая сестренка. А отец рано ушел из жизни. Толобко погиб в бою за Гусятин, и я сильно переживал, узнав о его гибели. Давно это было, в марте 1944 года. В то время много погибло таких же молодых, как и он. А мне невольно приходят на память стихи Самуила Яковлевича Маршака «Бессмертная юность»:

Так погиб он. Был век его краток. Без него его годы идут, Он недожитой жизни остаток Прожил в несколько быстрых минут. Скоро смерти его годовщина Будет всей его жизни равна...

Частям нашего танкового корпуса, вступившим в бой 27 июля 1943 года, пришлось таранить оборону противника, преодолевать крутые и глубокие овраги, заболоченные низины. Достаточно было танку застрять, как он тут же оказывался мишенью для пушек, авиации противника и для его новейших танков – «тигров» и «пантер». И все же уральцам удалось не только выйти на рубеж реки Орс, но и с ходу форсировать водную преграду. Особенно умело действовали на правом фланге наступления воины майора Чижова: танковый батальон под его руководством, несмотря на шквальный огонь противника и большие потери, первым ворвался в населенный пункт Коноплянка и удерживал его до тех пор, пока на помощь не подоспели другие танковые формирования. Но бой на этом не закончился: вместо уничтоженных танков фашисты подбрасывали новые, причем еще в большем количестве. Почти шесть часов сражались они с нашими «тридцатьчетверками», стремясь отбросить их назад, за реку Орс.

Действия Уральского танкового корпуса и других соединений фронта создавали угрозу окружения орловской группировки противника. Фашисты это хорошо понимали, поэтому дрались с упрямством обреченных. Своей гибели они не хотели, они хотели, чтобы жертвой стал кто-то другой. К сожалению, в числе этих других оказался свердловчанин старший лейтенант Кушнарский и два его экипажа.

Кушнарского я знал еще, будучи воспитанником детского дома, когда с группой танкистов он неоднократно навещал нас. Это был по-военному подтянутый, обаятельный и веселый офицер, способный без особых усилий расположить к себе даже самых требовательных собеседников. Стоит ли говорить, что он очень нравился девчатам, был для них предметом особого внимания даже на фронте. И вот его не стало.

В тот роковой день его взвод в составе трех танковых экипажей был послан в разведку. Выполнив задачу, старший лейтенант приказал возвращаться. И тут неожиданно они напоролись на мощную засаду. Разгорелся жестокий бой, в ходе которого гитлеровцы понесли большие потери. Но и наши два танка, в одном из которых находился командир взвода, оказались подбитыми, а потом и подожженными. Не имея возможности выбраться из машин, танкисты погибли в огне. Третьему танку, хотя и продырявленному, все-таки удалось прорваться к своим. Об этом трагическом эпизоде, произошедшем в бою на Орловско-Курской дуге, вскоре рассказала корпусная газета.

Надо сказать, что в ходе тяжелых боев на Орловском выступе непосредственно перед фронтом танкового корпуса противник имел не менее ста орудий, 75 танков, до 20 самоходных установок и до пяти тысяч солдат пехоты, в том числе части 25-й моторизованной и 18-й танковой дивизий, гренадерский полк танковой дивизии «Великая Германия». Их действия поддерживались массированными ударами авиации. Стоит ли удивляться, что потери наших танков были весьма значительными. Но наши танкисты, покинув вышедшие из строя машины, продолжали драться, часто пуская в ход гранаты и черные ножи – подарок златоустовских рабочих. Такой нож перед строем батальона был вручен и мне, и я с гордостью носил его на офицерском ремне.

Вскоре мне пришлось распрощаться и с командиром батальона майором Чижовым, который в очередном бою получил тяжелое ранение. Из-под ураганного огня его вынесла медсестра Надежда Малыгина. Когда он, весь в бинтах, увидел меня, то знаками подозвал к себе, испекшимися губами с трудом проговорил: «Спасибо, помогла твоя подкова. Видишь, я остался в живых…» Подкову, о которой говорил комбат, я нашел на озере под Москвой, где мы ловили рыбу. Тогда он сказал механику: «Вася нам на счастье подкову подарил, пристрой ее к танку». Так с подковой они и воевали.

Подошла санитарная машина, но прежде чем комбата увезли, он успел дать какое-то указание своему заместителю Бондаренко.

– Знаешь, что мне сказал комбат на прощание? – спросил меня Михаил Сергеевич. – Он распорядился отправить тебя в суворовское училище. И я поддерживаю его решение. Так что будь добр, не упрямься.

23 августа Курская битва была завершена. Стратегическая инициатива снова оказалась у Красной Армии. Началось наступление советских войск на всем театре военных действий. Что касается 10-го Уральского добровольческого танкового корпуса, то он с честью оправдал доверие земляков-уральцев.

Но ввиду больших потерь в живой силе и технике, корпус в составе трех бригад был направлен на переформирование в Брянские леса. Здесь началась подготовка к освобождению Западной Украины.

Брянский лес

Для Брянского леса, сурового для фашистов, с появлением наших танкистов началась новая жизнь. С утра до вечера он был наполнен звонкими голосами, стуком топоров, визгом двуручных пил. Вскоре здесь появилось множество землянок, палаток и даже танковый парк – целый военный городок, в котором было предусмотрено все необходимое для деятельности штабов и проживания целой армейской бригады: столовая, душевая, парикмахерская, медсанчасть. Расстарались и тыловики – о лучшем месте, которое они предусмотрели для кухонь и питания бойцов, и мечтать не приходилось.

Когда обустройство закончилось, танкисты приступили к выполнению своих непосредственных задач: меняли поврежденные гусеницы, траки, приводили в порядок вооружение. Серьезной нагрузке подверглось только что обустроенное стрельбище: целыми днями здесь проходила обкатку отремонтированная техника, отрабатывалось боевое мастерство.

Свой круг обязанностей был и у меня. Я доставлял донесения в штаб бригады, разносил письма, помогал на кухне повару Грицко. Полюбил я этого медлительного, крупного телосложения украинца из-под Полтавы не только за искусно приготовленную в любых походных условиях пищу, но и за уживчивый характер. Он никогда не сердился, хотя поводов для этого было немало, распоряжался мной с каким-то особым, я бы сказал, отцовским, тактом. И всегда с юморком. «Чуешь, хлопец, колбасу не лопать. Соблюдай, кажу, гигиену – мой руки перед едой», – говорил он. Или: «Айда кашу бронебойную варить», – так бойцы называли целую перловку, а измельченную – шрапнелью. А еще любил петь. Голос у него был с хрипотцой, а репертуар в основном сводился к маркизе, которую настойчиво убеждали, что хотя и хата сгорела, и кобыла околела, но все хорошо. Если бы, слушая его, закрыть глаза, то можно было подумать, что это поет не повар, а Леонид Утесов. Как признался сам Грицко, он сознательно подражал великому певцу, находя с ним немалое сходство.

Хотя заповедь и гласит: «Поближе к кухне – подальше от начальства», я все-таки больше всего времени проводил возле танкистов – подавал им гаечные ключи, бегал за водичкой, крутил из махорки «козьи ножки». Это давало возможность поближе познакомиться с бойцами, а с некоторыми даже подружиться. Что касается членов экипажа Василия Давыдова, то для них я был своим человеком еще до Курской дуги. И не было ничего удивительного в том, что я частенько лазил в танк, запомнил расположение многих кнопок. Оставалось только добиться от командира танка младшего лейтенанта Николаева разрешения проехать на грозной машине самостоятельно. Уговаривать пришлось долго, но в конце концов он сдался. Инструктором этой поистине знаковой для меня поездки стал, естественно, механик-водитель, лучший друг Василий Давыдов.

– Заводи, – распорядился тезка, как только я поудобней примостился у рычагов.

Отыскав взглядом знакомую кнопку слева, надавил на нее. Танк вздрогнул, будто не веря происходящему.

– А теперь выжимай сцепление, включай скорость и медленно нажимай на педаль газа.

Танк качнулся еще раз и, гремя гусеницами, тронулся с места. Когда по приказу Давыдова я остановился и вылез из машины, то оказалось, что проехал всего-то два–три десятка метров. Впрочем, и этого вполне хватило, чтобы вспотеть от напряжения, почувствовать в руках дрожь.

– Молодец, Василек! – похвалил меня Давыдов. – Теперь можешь считать себя настоящим танкистом.

Я был доволен собой и похвалу посчитал вполне заслуженной.

Под вечер того же дня я прошелся по палаткам: хотелось узнать, дошел ли туда слух о том, что я получил первые навыки вождения танка. Оказывается, дошел – одни тут же поздравляли меня, другие, высказав сомнение, тоже… поздравляли. Скорее всего, не хотели обидеть своим недоверием.

Но основной темой их разговоров были все же события прошедших боев на Орловско-Курской дуге и на Брянском фронте.

– Летом 43-го года, – рассказывал побывавший в этих боях танкист молодому пополнению, только что прибывшему с Урала, – фашисты бросили на фронт массу новых, невиданных доселе «тигров». Наши «тридцатьчетверки» с 76-миллиметровыми пушками не могли пробить 100-миллиметровую «кожу» этих 45-тонных гигантов. Приходилось идти на хитрость: поджидать неповоротливые немецкие махины в засаде и, как только они поворачивались боком, стрелять в борт или в ходовую часть. Многие танкисты, отмечая высокую маневренность Т-34, называли их не иначе как «ласточками», а часто шли и на таран громоздких немецких танков.

В том, что советские танкисты в прошедших боях проявили массовый героизм, рассказчик был прав. Подтверждением тому является не только то, что уже по итогам первых боев свыше полторы тысячи солдат, сержантов и офицеров были награждены орденами и медалями Советского Союза, но, к сожалению, и огромное количество павших в бою. Когда я передавал скорбный мартиролог в штаб бригады, то мысленно представлял себе, как разлетаются по городам и весям, словно жухлые листья, солдатские треугольники со стандартным текстом, прочитать который не пожелал бы никому: «Ваш сын (муж, отец и т. д.), проявив геройство и мужество, погиб (такого-то числа)… Похоронен с отданием воинских почестей в…» Стоит ли говорить, как горько будут оплакивать родные и близкие членов экипажа лейтенанта Воробьева, сгоревшего заживо в танке, подбитом немецким «тигром», командира взвода разведки лейтенанта Кушнарского с двумя его экипажами, попавшими в иезуитски расставленную фашистами западню, и еще сотни и сотни советских солдат. Они собирались строить дома, сажать сады, растить детей, учиться, любить, но сознательно пошли на смерть, потому что свобода Родины для них была дороже собственной жизни.

Надо сказать, что чувство патриотизма было свойственно русскому человеку с незапамятных времен. Но это не значит, что оно, словно поветрие, распространяется само собой; его нужно постоянно культивировать, отбирая самые лучшие образцы. Эта роль в годы военного лихолетья была возложена на военных комиссаров. Хорошо понимая свою ответ ственность, они постоянно работали с личным составом, всегда держали руку на пульсе событий в стране и мире, рассказывали о положении дел на фронтах и в тылу, о важнейших решениях партии и правительства.

Находилось у нас время и для отдыха: вечерами демонстрировались фильмы, слышались наигрыши гармоней и трофейных аккордеонов – это девчата танцевали или проводили свои «спевки». Однажды приезжал к нам даже армейский ансамбль. Такое событие я уж никак не мог пропустить. Покрутился несколько раз возле артистов, они узнали, как меня зовут и что я собой представляю.

– Слушай, Василек, хватит тебе воевать, давай к нам в артисты. Научим плясать, будешь выступать перед фронтовиками, – предложил мне руководитель ансамбля.

– Не получится, – отвечаю. – Ведь я пришел воевать, а не плясать.

– Ладно, пусть будет по-твоему. Но можешь ли ты хоть сплясать перед своими сослуживцами?

Подумал я немного, да и согласился: все-таки в детском доме выступал когда-то. За меня тут же взялись специалисты, научили эффектным коленцам, нескольким «па». А тут и время концерта подошло.

Собрались танкисты у самодельной сцены, ждут. Впереди, на скамейках, комбриг Денисов и несколько офицеров, чуть поодаль, на траве, солдаты. Над бойцами поднималось зыбкое облачко махорочного дыма. Кругом – тишина и спокойствие, словно и нет войны.

Вышел конферансье и объявил: «Первым номером нашей программы будет выступление самого юного танкиста, рядового Васи-Василька. Встречайте!»

От неожиданности все притихли.

Раздвинулся занавес, баян заиграл плясовую. А я оробел, стою, словно истуканчик. И тут кто-то меня решительно подтолкнул. Этого оказалось достаточно, чтобы я не только вышел на авансцену, но и лихо исполнил свой номер.

– Молодец, Василек! – обнимая, похвалил меня руководитель ансамбля. – Славно у тебя все вышло!

…Тут я позволю себе забежать на 42 года вперед, чтобы рассказать продолжение этой истории – другой возможности для этого уже не найдется.

Это было в московском ресторане «Прага» на встрече ветеранов 4-й Гвардейской танковой армии и 62-й танковой бригады в канун Дня Победы в 1986 году. Напротив нас разместилась группа посетителей в безупречных костюмах с галстуками-бабочками.

– Товарищ подполковник, – обратился один из них ко мне. – Вы случайно не были на нашем концерте в Брянском лесу, на котором выступал какой-то мальчишка?

– Был. А тот мальчишка – это я.

– Вы, товарищ подполковник, и есть тот Вася-Василек?

– Так точно. А кто у вас играл Гитлера? – в свою очередь спросил я.

– Петя, – обратился мой собеседник к соседу, – ведь это была твоя роль. Покажи Василию, как все было.

Тот встал, изобразил фюрера и под хохот присутствующих продекламировал: «Барон Фондарпшик наелся русский шпик…» Я часто вспоминаю эту уникальную встречу. Однако вернемся в то далекое прошлое.

…Через несколько дней после своего триумфа на концертной сцене я доставил в штаб бригады очередное донесение. Забрав попутно почту, собирался было уходить, но тут меня остановила молоденькая и красивая связистка Оля.

– Как дела, артист? – спросила она.

– Да вот, обеспечиваю связь между вашей бригадой и своим батальоном. Выходит, что я тоже связист, твой коллега. И солдатскую кашу ем не зря.

Надо признаться, что эту красавицу мне давно захотелось познакомить со своим начальником штаба, капитаном Бондаренко. Воспользовавшись завязавшимся разговором, я начал рассказывать о нем безо всякого предисловия:

– Михаил Сергеевич – душа человек, только благодаря ему я попал на фронт. Он относится ко мне как отец – строго, но справедливо. Кстати, очень любит литературу, хорошо знает Маяковского, иногда декламирует наизусть этого, как сам себя называл поэт, горлана, главаря. Товарищ капитан научил меня стрелять из пистолета и автомата, помогает мне решать задачки. А еще...

– Ты что, Василек, в женихи мне его прочишь? – прервала Ольга. – Так у нас их хватает.

И тут она была права. И без туфелек на каблучках, без маникюра, педикюра и косметики фронтовички умели выглядеть лихо и в кирзачах: подрубят юбки, чтобы коленочки были видны, туго перетянут себя ремнем, обозначая осиные талии, сдвинут пилоточки набекрень – одно загляденье. И засматривались солдатики, да чаще всего понапрасну – ради своего спокойствия и безопасности, девчата выбирали себе в кавалеры чаще всего начальство. Однако мой рассказ, хотя и оборванный на полуслове, Ольгу, как я сумел заметить, явно заинтересовал. Поэтому утром следующего дня во время умывания я вкратце рассказал Бондаренко о своем разговоре с Ольгой. А чтобы заинтересовать его, приврал:

– Она вас знает. Говорит, видный офицер!

И моя уловка сработала. Вскоре между ними завязалась переписка, пошли встречи. Со временем в знак благодарности Ольга часто подшивала мне подворотнички, дарила платочки, угощала печеньем. Бондаренко тоже признал, что без моего участия у них вряд ли что получилось бы. Уже после войны они поженились, вырастили двух дочерей. В 2014 году я принял участие в передаче «Жди меня»,на которой рассказал трогательную историю этой фронтовой любви.

За добрые дела и верную службу меня ожидало вознаграждение в виде худющего, скорее всего бездомного, пса, которого мне преподнес экипаж младшего лейтенанта Николаева.

– Ну зачем мне такая доходяга? – вместо благодарности растерянно спросил я.

– Бери-бери, видишь, с какой надеждой смотрит на тебя наш Рекс, – стали настаивать танкисты. – А что худой, так Грицко в два счета его откормит.

В общем, взял я поводок. Пес оказался ласковым, смышленым. Ребята соорудили для него возле нашей землянки будку, и теперь он все время был под моим присмотром. Я научил его носить почтовую сумку, выполнять различные команды. Через некоторое время все важные документы в штаб бригады я доставлял уже под охраной четвероногого друга.

Однажды во время прогулки в лесу Рекс вывел меня на подбитый немецкий самолет. В нем оказался планшет с документами. Что они собой представляли, я так и не узнал, но, судя по тому, что капитан Бондаренко приказал срочно отнести их в штаб бригады, бумаги имели определенную ценность.

Между тем на железнодорожную станцию Брянск с Урала все прибывали и прибывали новенькие танки, вооружение, энергичные и хорошо экипированные добровольцы. Василий Давыдов, будучи комсоргом роты, поделился со мной своей задумкой: встретиться с представителями пополнения у вечернего костра. Мне эта затея понравилась. Под вечер назначенного дня, выбрав на опушке леса привлекательное место, я стал разжигать костер. В качестве угощения была предусмотрена испеченная в золе картошка, которую пообещал раздобыть Давыдов.

Ребята, как и свойственно молодым, прибыли шумной ватагой. Как только они расположились у костра, Давыдов коротко рассказал о себе и обо мне, а потом предложил гостям представиться самим. Один из выступающих, назвавшийся Иваном, рассказал о себе, подробно остановился на боевой учебе, которую они прошли перед отправкой на фронт. Их учили рукопашному бою, стрельбе из разных видов стрелкового вооружения, метанию гранат из траншей, преодолению препятствий в противогазах. Прошли они и серьезную обкатку танками.

– Когда лежишь на земле, а прямо на тебя наплывает многотонная махина – страшно, аж жуть, – поделился своим впечатлением рассказчик. – А еще, чтобы не попасть под стальные гусеницы танка, нас учили десантироваться на полном ходу. Одним словом, мы получили отличную боевую подготовку.

Изъявил желание выступить еще один боец, назвавшийся Петром. Он рассказал о своем старшине. Будучи до призыва в армию преподавателем истории, он в беседах часто ставил в пример суворовских чудо-богатырей – каждый из них знал свой маневр, учился у генералиссимуса воевать не числом, а умением, больше доверять штыку, а не пуле.

Костер потихоньку догорал. А тут и картошечка подоспела. Всем досталось. Остужая горяченькую, перебрасывая с руки в руку, с них снимали шкурку, под которой виднелась румяненькая корочка. Уплетали, что называется, в охотку, приговаривая при этом: «До чего же она хороша!» А я между тем все раздумывал о тех чудо-богатырях, которые воевали под началом Суворова, о его «Науке побеждать», упоминавшейся в рассказе Петра. На то время мне ничего об этом не было известно, поэтому я сразу же проникся уважением к гостям за столь интересный рассказ.

– А что вчера вечером говорил старшина о Кутузове? – спросил кто-то Петра.

– Вспоминал поучительную историю, касающуюся событий 1812 года во время войны с французами. У фельдмаршала аудиенции настойчиво добивался один солдат. Кутузов и спрашивает его: «Зачем ты, братец, решил встретиться со мной?» «Хочу, Ваша светлость, – отвечает солдат, – подарить Вам подкову». «А зачем мне твоя подкова?» «Она же от французской лошади, и, как видите, без шипов. А впереди зима, гололед». «Да ты, братец, подарил мне целую французскую кавалерию», – обрадованно воскликнул командующий русской армией и протянул солдату в знак благодарности серебряную монету.

…Встреча подошла к концу. Последним был вопрос, обычный для молодых, необстрелянных солдат. Адресован он был Давыдову, на груди которого в отблесках угасающего костра все еще горели жаром гвардейский знак и медаль «За отвагу».

– Товарищ старшина, вы уже воевали. Скажите, а страшно было?

– Только перед боем, а в бою страх пропадает. Надеюсь, что после боевого крещения вам не придется менять кальсоны?

Все дружно рассмеялись. На этой веселой ноте можно было бы и расстаться, но гости решили все-таки дать ответ Давыдову:

– Мы уральцы, наши деды хаживали на медведя всего-то с рогатиной и ножом. Будьте уверены, и мы не струсим. А за прием спасибо: мы будто побывали у себя на Урале перед предстоящей охотой. Тоже, естественно, у костра.

Наше пребывание в Брянских лесах подходило к концу. За время нахождения там мы пополнились техникой, прошли серьезную боевую подготовку, корпус вновь стал грозной силой, готовой к освобождению Западной Украины в составе 1-го Украинского фронта.

На зимние квартиры!

В один из осенних дней по приказу командования 10-й гвардейский Уральский добровольный танковый корпус снялся с места и, совершив многокилометровый марш-бросок, остановился на зимние квартиры в городе Васильково, что под Киевом. Здесь мы простояли до весны 1944 года. Личный состав жил в палатках, штабы размещались по хатам. В одну из них поселили несколько наших девчат и меня. С сыном хозяйки, Степкой, почти моим одногодком, мы спали на печке. Крепко подружились. Он учил своему языку, читал мне украинские книжки. Я даже запомнил несколько строк из какого-то стихотворения:

Звитцы звисли iнеи, Звисли над вiкном. Кiнь стоїть під хатаю, Крише копитом.

Зима 1944 года в этих краях была мягкой, не то что на Урале. Мы ежедневно становились со Степкой на лыжи и направлялись в ближайшие овраги, где стояла абсолютная тишина. Во время одной из прогулок мы увидели на снегу отчетливые следы зайца. Решили, что неплохо было бы поохотиться, благо у меня еще со времени пребывания в Брянских лесах в штабной машине хранилась немецкая винтовка с патронами к ней. К месту предполагаемой охоты вернулись уже с оружием и… немецкой каской, каким-то образом оказавшейся у Степки. С нее и начали пристрелку винтовки. Степка чаще всего мазал (понятное дело – не военный человек!), но когда попадал и каска отлетала в сторону, то всегда со злорадством приговаривал: «Ну что, фриц, получил? То-то же!» Мы так увлеклись этой забавой, что об охоте уж не было и речи.

Когда чуть повечерело, я направился в палатки танкистов. Мне нравилось бывать здесь, когда ребята отдыхали после напряженной боевой учебы: они потихоньку напевали песни, читали и перечитывали письма или просто лежали с закрытыми глазами, предаваясь каким-то приятным воспоминаниям. К этому же времени сюда частенько заглядывали местные мужички, чтобы поинтересоваться, насколько сильна еще измотанная в тяжелых боях Красная Армия, когда будет изгнана с нашей земли фашистская нечисть и пойдут ли наши войска до самого Берлина или же остановятся на границе Советского Союза? Вот и попробуй тут ответить на такие злободневные вопросы. Но бойцы находили ответы, о чем можно было судить по довольным лицам местного населения.

Зима между тем исподволь уступала дорогу весне. Все ярче светило солнышко, все длиннее становились дни. Было ясно, что время зимних квартир не сегодня-завтра должно закончиться. Так и случилось: к нам срочно поступил приказ выступить маршем в район украинского города Острог и, овладев шоссейной дорогой Проскуров – Тернополь, перекрыть путь к возможному отступлению фашистских войск на Запад.

Я наскоро попрощался со Степкой и гостеприимной хозяйкой, не раз угощавшей нас, постояльцев, вкусными галушками и наваристым украинским борщом.

– Синочок, утiкай ти iз оцей вiойны, нема отут тобi що робити, – с материнской теплотой посоветовала она. – Вона швидко викiнчитися i ти обов’зково побачитися своїх татьку, матулю, братика.

К месту назначения бригада, в целях дезинформации противника и собственной безопасности, двигалась тремя колоннами по разным маршрутам. Я, девчата-связистки и санитарки Наташа, Катя и Надя Малыгина, ехали на полученной в лизинг американской машине «шевроле». Кроме того, с нами находился старший лейтенант Клыгин, считавшийся «глазами и ушами» батальона. Его, мешковатого, с добродушным лицом и слегка прищуренными глазами, скорее всего можно было принять за школьного учителя, нежели сотрудника столь могущественного ведомства – КГБ. К тому же у него была несвойственная военному человеку «самолетобоязнь», поэтому он всегда садился у заднего борта машины и периодически посматривал на небо. И, надо сказать, не зря. Возле речки Горынь, где образовалась огромная очередь из ожидающих переправы колонн, на нас коршунами налетели немецкие бомбардировщики с черными крестами на бортах. Все бросились врассыпную и, не обнаружив рядом надежного укрытия, попадали кто в неглубокий кювет, а кто прямо там, где стоял. Я находился рядом с начальником штаба М. С. Бондаренко – он прикрывал всем телом свою фронтовую подругу Олю, которая была в «интересном положении». От разрывов бомб дрожала земля, ржали встревоженные кони, пахло гарью – это задымилось несколько машин.

На этом «мессеры» не успокоились, они пошли на второй заход. Только на этот раз зенитчики встретили их плотным огнем, и вот уже один из немецких стервятников, источая черный шлейф густого дыма, за ближайшими деревьями рухнул на землю. Это отрезвляюще подействовало на асов «люфтваффе» – наскоро отбомбившись, они скрылись за тучами грозившегося пролиться дождем неба.

Когда стихли гул моторов и перестук наших передвижных зениток, стали различимы стоны раненых. Среди пострадавших с перебитыми пальцами оказался и наш комиссар. «Как же мне с этим жить?» – спрашивал он не столько тех, кто был рядом, сколько самого себя, и слезы так и катились по его растерянному, отрешенному лицу. При всем этом можно было только удивляться тому, что обошлось без гибели людей. А вот машины пострадали сильно: многие получили отверстия в кабинах, почти все остались без лобовых и дверных стекол.

Ввиду сложности ситуации, тем более что в весеннюю распутицу на колесном транспорте не было возможности угнаться за танками, начальник штаба М. С. Бондаренко решил остаться с потрепанным немецкой авиацией штабом, а мне разрешил продолжать путь с танкистами.

Батальон тут же снялся с места и двинулся вдоль реки в надежде найти удобную переправу. И вскоре натолкнулся на мост: понтонщики, осведомленные о том, что в этом направлении ожидается большое передвижение войск, успели его подготовить.

Батальон успешно переправился по понтонному мосту, и мы, совершив многокилометровый бросок, остановились невдалеке от большого села. Майор Красильников, назначенный вместо раненого Чижова, не решился входить в него без разведки. Пришлось заночевать в лесу. Замаскировали бронетехнику, «расчехлили» НЗ – неприкосновенный запас, в котелках из талого снега вскипятили чай. Пока ужинали, на небе загорелись яркие звезды. Ночь обещала быть тихой, с весенней прохладцей. Через несколько минут, укрытый солдатской шинелью, я уже крепко спал на сиденье танка Василия Давыдова.

Проснувшись с рассветом, мы умылись снежком, заправились кипяточком. Теперь предстояло узнать, есть ли в селе фашисты. Эта задача и была возложена на взвод разведчиков. Вернувшись, они доложили, что в населенном пункте находятся советские войска – были видны наши самоходки, полевые кухни, солдаты.

Взревели моторы, и танки с открытыми люками вошли в село. Но тут на нас обрушился бешеный огонь, который был подобен грому с ясного неба. Фашисты палили из-за покрытого лесом холма, что находился неподалеку от деревни: его-то разведчики как раз и не обследовали. Именно здесь и поджидали они наши танки. Попав под обстрел, пехотинцы-десантники соскользнули с машин и попрятались за стены домов. Я и еще несколько ребят забежали в первый попавшийся двор. Увидев что-то похожее на шалаш, нырнули в него. Оказалось, что на Украине так обустраивают погреба. Попривыкнув к темноте, мы с трудом начали различать окружающую местность. Способствовал этому и слабый свет, пробивавшийся из полуоткрытой двери.

А стрельба между тем все усиливалась – это в ответ заговорили наши танковые пушки. Когда, казалось, канонада поутихла, мы собрались было выбираться из укрытия, но вдруг раздались два мощнейших взрыва – погреб встряхнуло так, что с полок слетело и разбилось вдребезги несколько банок солений. Не зная, что творится наверху, мы вынуждены были притаиться еще на несколько долгих для нас минут. Когда же, наконец, решили покинуть свое убежище, то увидели два наших обгоревших, искореженных танка – их башни валялись вперемешку с коробками передач, катками, разорванными в клочья гусеницами. Оказалось, что в машинах взорвались наши собственные боекомплекты. Кроме того, были серьезно подбиты еще три танка. Не обошлось и без человеческих жертв – четверо танкистов погибли, еще несколько бойцов надолго выбыли из строя. Среди пехотинцев, до этого занявших населенный пункт, тоже пострадало немало. Чудом не загорелись хаты.

Вот какую горькую цену пришлось заплатить за непрофессиональную разведку. А ведь признаков того, что может случиться непоправимое, было немало. Это и висевшая в воздухе при нашем передвижении так называемая «рама» – немецкий самолет-разведчик, и вдруг установившаяся тишина. На фронте она, как правило, коварна – расслабляет человека, делает его менее бдительным. На эти обстоятельства руководство батальона не обратило, к сожалению, ни малейшего внимания.

Похоронив со всеми почестями воинов, мы снова отправились в назначенный район. Передвигаться пришлось по вконец разбитой тяжелой техникой весенней дороге. Нас то и дело бросало из стороны в сторону и, чтобы остаться на броне, приходилось крепко держаться друг за друга. Но главным было то, что мы ехали уже по свободному от фашистов кусочку украинской земли. Чтобы расширить его пределы, мы направлялись туда, где слышались раскаты боя. И не только мы – в одном направлении с нами на машинах ехала пехота, артиллерийские тягачи тащили пушки.

Не доезжая до пункта назначения, мы въехали в большое, освобожденное от немцев село. Жители встретили нас со всем радушием. Один из них обратился к комбату:

– Товарищ командир, я председатель местного колхоза. Если бы вы задержались хотя бы ненадолго, мы угостили бы вас обедом.

Стоящие рядом украинцы с характерными чубами и пышными усами утвердительно закивали головами.

– Что ж, несколько минут свободного времени у нас есть, – ответил комбат. И приказал танкистам перед предстоящим боем еще раз проверить свои машины.

Казалось, прошло совсем мало времени, а празднично одетые женщины в цветастых платках уже принесли в ведрах мясной, наваристый суп со всевозможными приправами. Был он на редкость вкусным: чувствовалось, что хозяева вложили в него не только старание, но и душу. Бойцы неустанно хвалили обед, расспрашивали хозяев о житье-бытье. Как и следовало ожидать, нелегко им пришлось во время немецкой оккупации. Молодежь, по какой-то причине оставшуюся под оккупацией, фашисты погнали в Германию. Там же вскоре оказались лошади, крупный рогатый скот, другая живность. В селе чудом сохранилось лишь несколько коров, два трактора без трактористов да мизер посевного материала, которого не хватало даже для того, чтобы засеять собственные участки, не то что колхозные поля. Неимоверно трудно было оказать гостеприимство в этих условиях, но сельчане сумели проявить его. Честь и хвала им за это.

Проведя в дороге еще около часа, мы вошли в лес, где нас уже поджидали два остальных батальона нашей бригады – их возглавляли комбриг С. А. Денисов и начальник штаба Н. П. Макшаков. Вскоре штабом корпуса бригаде был дан приказ выйти в район сосредоточения и с боем взять село Западинцы – опорный пункт противника. Продвинувшись поближе к селу, мы остановились – это комбриг решил уточнить боевую задачу. Воспользовавшись паузой, командир роты капитан Ельчанинов подошел к экипажу Василия Давыдова, с которым я находился во время движения. Ко мне он и обратился:

– Вот видишь, Василек, штаб батальона нас так и не догнал. Я рассчитывал передать тебя капитану Бондаренко, но не получилось. Так что переходи в мой танк, будешь помогать заряжающему – у него легкое ранение, так что твоя помощь ему пригодится. Не подведешь?

– Никак нет, товарищ капитан!

«Нырнув» в танк, я оглядел танкистов. Оказалось, все были мне знакомы. А механика-водителя Бориса Пантюшкина я знал еще с Кунгура. Это был уже опытный боец, прошедший горнило Орловско-Курской битвы. Да и меня знали все – как-никак находился при штабе. Поэтому заряжающий, обратившись ко мне по имени, как старому знакомому, сразу же приступил к обучению тонкостям предстоящего дела.

– Так вот, Василий, покажу пятерню – подавай осколочный, покажу кулак – бронебойный. Теперь смотри: слева в боеукладке, находятся осколочные снаряды, справа – бронебойные. Усек?

– Так точно!

– Вот, возьми шлем. Возможно, великоват, зато будешь выглядеть настоящим танкистом.

Как дважды два было понятно: шли последние минуты перед боем. Механик, стрелок-радист были максимально сосредоточены, командир роты давал необходимые указания башенному через шлемофон. Еще одно мгновенье, и танк, взревев до пиковой мощности (мощность, развиваемая двигателем в течение непродолжительного времени в связи с увеличением нагрузки), словно застоявшийся боевой конь, рванулся вперед, не разбирая ни кочек, ни выбоин. Я инстинктивно поддался этому порыву, со всей силы упираясь руками и ногами в выступы танка, чтоб хоть как-то удержаться в «седле». Это был уже не я, а кто-то другой. Неузнаваемыми стали и члены экипажа – всех нас объединяла жажда сражения.

Вдруг взметнулся вверх кулак – я быстро поставил бронебойный снаряд «на попа». Заряжающий тут же подхватил его и направил в казенную часть пушки. Не успел раздаться выстрел, а заряжающий показывал уже пятерню. Снова ставлю необходимый снаряд у его ног. Прошло совсем немного времени, а у меня от напряжения уже болели руки и ноги, горело лицо, от выхлопных газов все труднее становилось дышать. Ни страха, ни мыслей о гибели и в помине не было. Было лишь одно желание – не подвести экипаж.

Немцы, понеся большие потери в живой силе и технике, к рассвету отступили к городу Красилову. Выбравшись из танка, я с трудом отдышался. Поодаль догорали хаты, кругом валялась покореженная техника. Ко мне то и дело подходили танкисты и, хлопая по плечу, одобрительно говорили:

– Молодец, Василий! – дали мы прикурить фашистам.

Вот так я принял участие в первом бою.

В освобожденном селе Западинцы мы простояли несколько дней. Размещались по хатам, но так как их на всех не хватало, многие танкисты ночевали в своих танках или возле них. Меня пригласил к себе Петро – паренек, с которым я познакомился после боя. Его отец был на фронте, жил он с матерью и сестрой Олесей, она была чуть постарше своего брата. Хозяйка относилась ко мне по-матерински, угощала украинским борщом, салом, галушками. Что касается Олеси, то она, как показалось, проявляла ко мне определенный интерес: нет-нет, да и поглядывала на меня, загадочно улыбалась, старалась почаще быть рядом. Была неподалеку даже тогда, когда мы с ее братом гоняли чудом сохранившихся во время немецкой оккупации голубей.

– Олеся, не мешай, не бабское это дело торчать в голубятне, – сердился Петро. Но, уважая ее старшинство, тем более в моем присутствии, прогонять не решался.

Не скрою, и мне приглянулась пригожая, озорная хохлушечка. Поэтому я старался выглядеть наилучшим образом: мои хромовые сапоги всегда были начищены до блеска, гвардейский значок на еще не полинялой гимнастерке сиял всеми красками, офицерский ремень с кобурой тщательно подогнан по фигуре. Чем не первый парень на деревне?

Когда пришло время расставания, хозяйка перекрестила меня, пожелала счастливой военной судьбы. С Петром мы обнялись по-братски. Несколько необычно проходила церемония прощания с Олесей: она, сдержанно улыбаясь, долго не отпускала мою руку, подчеркивая тем самым свое особое отношение ко мне. В свою очередь, я вдруг почувствовал, что совсем не хочу с ней расставаться – такое романтическое чувство испытывать мне еще никогда не доводилось.

В марте 1944 года, буквально через несколько дней после освобождения села Западницы, наша бригада снова вступила в бой, на этот раз за город Красилов, районный центр Хмельницкой области. Я был в составе того же экипажа, что и накануне. И выполнял все ту же задачу – помогал заряжающему. Используя опыт первого боя, я действовал более уверенно, однако проявить себя в полной мере не сумел. Дело в том, что в ходе сражения в наш танк почти одновременно попало два вражеских снаряда. Меня так сильно тряхнуло, что я потерял сознание. Когда пришел в себя, то обнаружил, что в танке никого нет – видимо, почувствовав запах гари и резкое повышение температуры, экипаж решил выбраться наружу, чтобы ликвидировать возгорание. Когда стало ясно, что машину уже не спасти, ко мне на помощь через люк механика поспешил капитан Ельчанинов, который окончательно привел меня в чувство и доставил в безопасное место.

А бой между тем не утихал, и чем дольше он продолжался, тем больше оставалось вокруг подбитых с обеих сторон танков, самоходных орудий, раздавленных противотанковых пушек. В конце концов, фашисты, не выдержав натиска нашего танкового корпуса, оставили пылающий город на милость победителя. Этот успех достался нам большой ценой – в бою погибло немало наших бойцов, в том числе комбат майор Красильников. Родом с Кавказа, он, как и большинство горцев, был стройным, подтянутым. Вместо офицерского ремня носил узкий, весь в чеканке ремень с неизменно висевшим на нем кинжалом. Помню, как однажды на отдыхе он лихо отплясывал лезгинку. Танкисты любили этого жизнерадостного комбата. Ко мне он относился как к сыну, часто делился своим офицерским пайком.

– Ты у нас, Вася, молодец, настоящий джигит, – хвалил он меня. – Но скоро мы отправим тебя в Москву, будешь учиться на офицера в суворовском училище.

Когда его со всеми армейскими почестями хоронили в городе, чье название созвучно его фамилии – Красилов и Красильников, то многие не могли сдержать слез. Плакала, не стесняясь, и его фронтовая любовь Наташа. Мне так и не удалось узнать, почему у него, кавказца, была русская фамилия.

В ожидании подвоза горючего и боеприпасов наша бригада стояла в отвоеванном городе несколько дней. Этого требовал и ремонт танков, существенно потрепанных в бою. Мне все это было на руку: после сражений я любил осматривать поверженную технику врага. И не только из-за любопытства – я, как победитель, рассчитывал на определенные трофеи. Мне, например, особенно хотелось найти в мою пустующую кобуру приемлемый немецкий пистолет. И мое желание, в конце концов, исполнилось: на окраине Красилова в одной из самоходок прямо под сиденьем я обнаружил небольшой пистолет с деревянной рукояткой и кучей патронов к нему. Обоймы не нашел, но мне она была и не особенно-то нужна.

Удовлетворенный находкой, я принялся за немецкую самоходку. Нажал на одну из кнопок – и она завелась! Используя «навыки» вождения танка Т-34, полученные благодаря Василию Давыдову еще в Брянских лесах, я отжал педаль сцепления, включил скорость и поехал. Поехать-то поехал, а вот остановиться не смог – самоходка по-прежнему катила вперед. Хорошо, что на пути стояло дерево, оно и «заставило» стальную громадину остановиться.

Когда об этой истории узнал Давыдов, то расстроился.

– Вот научил тебя на свою голову. А если бы машина не остановилась, что тогда?

Как-то в дни относительного отдыха в одной из хат я услышал веселые голоса. Решил поинтересоваться, что там происходит. Оказалось, бойцы отмечали исход боя за город Красилов.

– А, Василек, присаживайся! – увидев меня, обрадовался Давыдов. И, уже обращаясь к присутствующим, сказал:

– Кто-то из вас, возможно, не знает, что мой тезка уже дважды побывал в бою в составе экипажа капитана Ельчанинова, проявив при этом мужество и храбрость.

Из-за стола поднялся малознакомый мне лейтенант, командир танка. По его состоянию было заметно, что он отметил уже не только успех Красиловской операции.

– Налить Васильку боевые сто грамм из алюминиевой, – предложил он.

Я взял кружку, поднесенную мне, и окинул взглядом присутствующих за столом – все смотрели на меня, ожидая, что будет дальше.

– За тех, кто сложил свои головы здесь, на украинской земле, за вас, за неминуемую окончательную победу над врагом, – без запинки выпалил я.

Уже после первого глотка поперхнулся, но допил.

Со всех сторон послышались возгласы: «Молодец!», «Настоящий танкист!». И снова поднялся все тот же лейтенант.

– За проявленную храбрость в бою Василька нужно наградить, не так ли?

– Конечно, надо. Обязательно скажем штабистам, чтобы включили Василька в наградной список, – послышались голоса одобрения.

– А чего ждать, давайте наградим его сейчас, – предложил он. И, подойдя ко мне, прикрепил медаль, снятую с собственной гимнастерки.

На следующий день я гордо вышагивал по расположению батальона с медалью и гвардейским значком на груди. Увидев это, ко мне подошел штабист:

– Где, Василек, ты взял эту медаль?

Я рассказал, как «удостоился» награды.

– Давай ее сюда. Мы все оформим, как положено, и выдадим тебе соответствующий документ.

С тех пор я так и не увидел этой медали. Кто-то из танкистов спрашивал у штабиста про обещанный документ, но тот ответил, что никакого документа не будет, ибо медаль возвращена владельцу. Хотя медаль и не принадлежала мне, но, признаюсь, терять ее было все-таки обидно.

И тут произошло событие, которое начисто затмило историю с медалью. На мое имя пришло письмо, на конверте которого от руки был нарисован голубь с треугольником в клюве. Я, конечно, догадывался, от кого оно, но разум отказывался в это верить. Дрожащими от волнения руками вскрыл конверт.

«Здравствуй, Вася, пишет тебе Олеся. Помнишь ли ты наших голубей? Один из них – это я. Пишу письмо, рука трясется, лицо как жар горит, вдруг сердце кровью обольется, душа к тебе уже летит». Прочитав эти строки, я, по-видимому, покраснел, ибо Давыдов, передавший это послание, понимающе улыбнулся. А письмо, по сути, на этом уже закончилось (вот уж поистине: краткость – сестра таланта!). Оставалось только дочитать приписку: «Вася, извини за беспокойство, если захочешь, напиши. Привет от Петра».

Я бессчетное количество раз перечитывал письмо Олеси, вспоминая ее озорную улыбку и продолжительное пожатие руки. Но на ответ, к сожалению, никак не решился: подумалось, зачем все это? Уж и не знаю, откуда у меня взялся этот старческий скептицизм?

И все же из сердца Олесю я не выбросил. В 1984 году, как участник освобождения Западной Украины от немецко-фашистских захватчиков, я был приглашен на 40-летие этого события в Западницу.

Местное население встретило нас как легендарных героев; клуб, подготовленный для торжества, уже задолго до намеченного часа был набит, что называется, под завязку. Кроме меня из ветеранов нашей 62-й танковой бригады в празднике приняли участие почетный гражданин села, заместитель начальника штаба 1-го танкового батальона капитан А. С. Шелеметов, механик-водитель старшина Б. Г. Панюшкин, некоторые другие участники освобождения этого населенного пункта. Желающих выступить недостатка не было. Капитан Шелеметов, в частности, рассказал о тяжелом бое за село, а инструктор Красиловского горкома партии привел удручающую статистику урона, нанесенного войной селу и району в целом. Мне же захотелось поведать сельчанам историю своего знакомства с их землячкой, которая их настолько тронула, что один из присутствующих не выдержал и выкрикнул в зал:

– Олеся, можа ты тут?

Полное молчание было ему ответом.

После торжественной части мы посетили исторический музей местной школы. Много чего было в нем интересного, но особенно поразило величественное не только по размеру, от пола до потолка, но и по оформлению панно. На нем золотыми буквами были начертаны 120 имен воинов-танкистов, отдавших свои жизни за освобождение Западной Украины. Вместе со школьниками мы, ветераны, почтили их память минутой молчания.

Следует отметить, что 40-летний юбилей освобождения Западной Украины от немецко-фашистских войск отмечался не только в Западницах, но и по всей Украине. От нашей 4-й гвардейской танковой армии на нем побывало более 50 человек, в том числе главнокомандующий Сухопутными войсками – заместитель министра обороны СССР генерал армии И. Г. Павловский, летчик-космонавт В. В. Коваленок и другие. Они приехали на Украину «Поездом памяти», который по всему пути следования встречали с неизменным радушием.

Если вдуматься, не так-то много времени отделяет нас от 40-летнего юбилея. Но нет уже той Украины, не узнать ее теперь. Россия для нее – враг, пособники фашистов во время Великой Отечественной войны – герои. Болезнь общества республики-соседки затянулась, дело дошло до кровопролития. Но, без сомнения, Украина выздоровеет, как бы криминальная и полукриминальная «элита» ни цеплялась за власть, она в конце концов будет вынуждена уйти со сцены истории. Никуда не денешься – такова диалектика…

За проявленные мужество и отвагу…

В марте 1944 года наш 2-й танковый батальон, совершив стремительный марш-бросок, остановился в селе Скалат, куда вскоре прибыли и задержавшиеся в дороге штаб и тыловая служба, возглавляемые капитаном М. С. Бондаренко. Появлению Михаила Сергеевича я искренне обрадовался, а он мне, похоже, не очень.

– Я знаю о твоих похождениях из рассказа комбата, – нахмурившись, сказал он. – И даже если они продиктованы добрыми намерениями, их не одобряю. Еще раз прошу уяснить, что мы несем за тебя полную ответственность.

И все же строгость оказалась напускной: он тут же по-отечески обнял меня и препроводил в штаб, где я был восторженно встречен писарем старшим сержантом Тихотским и телефонистками. Они явно восприняли меня как героя. Пошли взаимные расспросы, которым, казалось, не будет конца.

Между тем наша 62-я бригада в составе двух батальонов повела наступление в направлении областного центра Украины Каменец-Подольский. Но на пути оказался сильно укрепленный город Гусятин, который пришлось брать штурмом. Мощные раскаты боя доносились оттуда почти беспрерывно, ночное небо над сражающимся городом то и дело озарялось разрывами танковых и артиллерийских снарядов, осветительными ракетами и трассирующими пулями. Днями было и того хуже: словно злые слепни, донимали вражеские самолеты. Направляясь на помощь своим сухопутным войскам, они сбрасывали бомбы и на освобожденные прифронтовые села, заставляли жителей прятаться по подвалам домов.

«Ах вы гады! Что же вы не даете людям свободно вздохнуть? Неужели почувствовали себя хозяевами на чужой земле? Так этому никогда не бывать!» – со злостью подумал я, и, как только над деревней, в которой расположился наш штаб, появились очередные «мессершмитты», схватил находившийся под руками тяжелый трофейный пулемет, закинул ствол на верхнюю перекладину забора и начал стрелять. Мощное оружие и сам забор заходили ходуном, попасть в движущуюся цель было весьма проблематично, но уже то, что я не стал трусливо прятаться в щели, а встретил врага, что называется, лицом к лицу, заметно добавило мне хорошего настроения и уверенности в себе.

В тот же день мне стало известно, что для изучения передовых позиций противника в батальоне готовится разведывательная операция. Участвовать в ней мне наверняка не разрешили бы, поэтому я пошел на элементарную хитрость: узнав время выхода группы и ее маршрут, стал поджидать разведчиков поодаль. Выяснять обстоятельства моего неожиданного появления они не удосужились.

И вот, прячась за деревьями, мы начали приближаться к окопам противника. Зарылись фашисты основательно: их не было видно, слышался лишь скрежет лопат о землю, «буруны» которой то и дело взлетали над бруствером. А еще увидели то, ради чего пришли: как и предполагалось, в целях маскировки немцы спрятали свои танки и артиллерию в глубоких окопах. Разведчикам осталось только взять «языка», но кто-то проявил неосторожность, и нас обнаружили. Отступать пришлось под пулеметным огнем. К счастью, все вернулись целыми и невредимыми. Нетрудно догадаться, что от капитана М. С. Бондаренко мне здорово досталось. Но о своем поступке я нисколько не пожалел, ведь я ходил не на прогулку, а в самую что ни на есть настоящую разведку, чем мог бы гордиться любой.

Танкистам, сражавшимся за город Гусятин, тем временем потребовалась помощь. И тогда из-под Скалата в бой был брошен 2-й батальон нашей 62-й танковой бригады. Но внести перелом в схватку сил не хватило. Более того, потеряв немало боевых машин, бригада была вынуждена вернуться на исходные позиции.

В эти дни, как и всегда, штаб танковой бригады и штабы батальонов располагались в разных населенных пунктах, а нашего 2-го танкового батальона – в селе Скалат. Так как здесь предполагалось находиться несколько суток, то девчата устроили меня на постой к одинокой бабуле. Каждый вечер она рассказывала о том, как немцы угоняли молодежь в Неметчину, издевались над людьми, отнимали последнее.

– Навiть козочку забрати варвары, – возмущалась она. – Тепер ось довестися сiсти без молочка.

По-настоящему жалко мне было ее. Чтобы хоть в какой-то мере скрасить ее беду, я всячески помогал ей по дому – носил воду, колол дрова. Несколько раз забегали и девчата, они приносили хлеб, консервы, помогали управиться по кухне.

– Ось спасибi, – каждый раз благодарила она. – А тепер сiдайти, буду чайком з травами вас угощати.

Однажды, забравшись у бабули на печку, я, не отягченный заботами, спокойно уснул. Как выяснилось утром, пока я спал, штаб 2-го батальона снялся с места и убыл в неизвестном направлении. Для меня это было настоящим шоком. Стал расспрашивать бабулю, что да как, но она и сама была в таком же неведении, как и я. К счастью, в курсе событий оказался сосед бабули. Увидев меня, он все понял без всяких вопросов.

– Нема твоего войску, сынко. Вони вiдправлятися туди, – сообщил он и в подтверждение своих слов указал в сторону леса.

Не раздумывая, я пустился в путь. Впереди было поле, за ним – лес. Морозец и солнце сделали свое дело: снег уже основательно подтаял, покрылся ледяной коркой – идти было легко, несмотря на тяжелое оружие. Энергии придавали и отчетливые отпечатки гусениц танков, свидетельствовавшие о том, что я шел в правильном направлении. Одно меня беспокоило, заставляло посматривать по сторонам – это вероятность нарваться на фашистов, ведь мы находились в глубоком тылу. При этой мысли обжигающий озноб не раз пробегал по моему телу.

Преодолев поле, я вошел в лес и увидел двух солдат в серых шинелях с автоматами. «Наши!» – с облегчением вздохнул я. Они помахали мне рукой, мол, иди сюда. Подошел – это были пехотинцы.

– И откуда ты такой взялся? – с любопытством спросили они.

– Я из танковой бригады, разыскиваю своих…

Меня обступили, завязался разговор. Внимательно выслушав историю исчезновения штаба танкового батальона, бойцы согласились, что для обиды на своих сослуживцев у меня есть все основания: покинуть в одиночестве и неведении бойца, а тем более такого юного, – это заведомо оставить его в опасности. И тут же поспешили успокоить:

– Найдешь ты своих танкистов – утром они здесь проезжали. Остановились, по-видимому, где-то рядом, в лесу. А мы находимся здесь вот уже вторую неделю – приказано быть готовыми к бою. В нескольких километрах левее от нас днем и ночью не прекращается интенсивная перестрелка. Не раз видели отступающих по шоссе фрицев – шли танки, орудия, пехота. С целью разведки на наших позициях несколько раз появлялись немецкие танки, но заходить в лес побоялись.

Только бойцы вспомнили о них, как из ближнего овражка, крадучись, выполз «тигр». Покрутив «хоботом», пару раз ахнул из пушки и тихо, словно не своим ходом, сполз обратно. И только теперь я заметил, что впереди траншеи со своей 45-миллиметровой пушкой находился расчет наших артиллеристов. Их поведение несколько удивило: вместо того, чтобы взять «тигра» на прицел, они укрылись в траншее.

– Среди артиллеристов в основном была молодежь, еще ни разу не побывавшая в бою, – объяснил ситуацию один из пехотинцев. – Вот и мирятся с таким соседством. Но, я уверен, что ситуация скоро изменится.

Расспросив «пехтуру» об условиях проживания в прифронтовом лесу, хотя они и так были хорошо известны ввиду своей стандартности, я собрался было распрощаться, но тут откуда-то со стороны раздался голос:

– А что, ребята, не рассказать ли нам на дорожку Василию что-нибудь этакое веселенькое?

– Обязательно, а он пусть расскажет своим танкистам, – дружно поддержали его остальные.

И тут вперед выступил боец, один вид которого вызывал улыбку. И вправду, он еще ничего не сказал, а все уже смеялись. Такие весельчаки были во всех воинских подразделениях, что и натолкнуло Твардовского на создание в 1944–1945 годах обобщенного образа балагура и весельчака Василия Теркина.

– Так вот, сей герой, – при этих словах рассказчик указал не то на казаха, не то на узбека, – как-то приносит мне вошь и говорит: «Я поймал блоха». – «Так почему она не прыгает?» – спрашиваю. – «Он еще молодая», – отвечает.

Хотя пехотинцы, без сомнения, слушали хохму не один раз, это нисколько не помешало им дружно рассмеяться. Я же про себя отметил, что слабое знание народами Кавказа и Средней Азии русского языка еще не раз станет источником подобных шуток и приколов.

Встреча с пехотинцами успокоила меня, придала уверенности в том, что мои поиски увенчаются успехом. И действительно, вскоре я уже издалека увидел силуэты своих танков, а подойдя поближе, и самих танкистов, обустраивающих предстоящий ночлег: они расчищали для палаток снег, носили лапник, готовили для подстилок брезент. Но, как только увидели меня, сразу побросали работу.

– Молодец, Василек, что нашел нас. Ты ни на кого не обижайся, приказ срочно отступить в лес мы не могли не выполнить: уж очень большие потери понесены в бою под Гусятиным. Сражались бы еще, да закончились снаряды. Спроси своего друга Василия Давыдова, он подтвердит наши слова, – наперебой объясняли ситуацию танкисты.

Со своим тезкой я встретился бы и без всякой подсказки. Мне, прежде всего, хотелось как можно быстрее рассказать ему о том, что я увидел и услышал, находясь в расположении пехоты, а главное – узнать подробности боя возле украинского райцентра, в котором он принимал участие.

Обнялись мы по-приятельски, только вот Давыдов оказался без особого настроения. Да и откуда ему было взяться, когда его танк был изрешечен, словно та немецкая каска, что служила нам со Степкой из города Васильков мишенью во время несостоявшейся охоты на зайца? Все могло кончиться еще хуже, но Василию лишь в последний момент удалось увести свой танк из-под прямого попадания немецкого «тигра».

В лесу мы пробыли целую неделю. Нелегкой она выдалась для нас. Прежде всего, надо было проявлять максимальную бдительность, ведь мы находились в кольце фашистского окружения. Безотлагательного ремонта требовали многие танки – без этого о предстоящих боях можно было забыть. Да и бытовые условия назвать хотя бы терпимыми язык не поворачивается: лапник – не перина, переночевать на нем в зимне-весеннюю пору не так-то просто. К тому же консервы, сухари, чай, «лишившиеся» статуса «НЗ», стали катастрофически убывать.

Когда голод грозился стать реальностью, на выручку нам пришли артиллеристы, располагавшиеся неподалеку: потеря ими гаубицы предрешила и судьбу битюга – последней услугой лошадки для Красной Армии стало ее мясо, которым артиллеристы любезно поделились с танкистами. Но это был лишь перманентный эпизод, проблему нужно было решать кардинальным способом. И тут командование бригады решило использовать сложившуюся ситуацию. Дело в том, что не только мы находились в немецком окружении, но и немцы, в свою очередь, были блокированы войсками 1-го Украинского фронта. Не дожидаясь полного разгрома, фашисты с боями отступали на запад – по шоссе, как рассказывали пехотинцы, то и дело шли их танки, артиллерия, строевые части и тылы. На тылах-то мы и решили сосредоточиться во время намеченной операции.

Как только я узнал об этом, то сразу начал искать исполнителей запланированного нападения на немецкую колонну, дабы предложить свои услуги. К счастью, к проведению операции был привлечен экипаж Василия Давыдова. Хотя и с трудом, но я упросил его взять меня с собой. Правда, дал слово не рисковать и не высовываться под пули, хотя с моим характером не представляю, как можно было выполнить это обещание.

И вот операция началась. Подъехав поближе к дороге, танковый десант спешился и притаился на заброшенной пасеке. Как только показалась подходящая немецкая колонна, наши «тридцатьчетверки» вылетели из засады и с ходу ударили по врагу. Дерзкая вылазка стала полной неожиданностью для фашистов. Спрыгнув с машин, они стали разбегаться кто куда. Мы все еще находились за ульями – именно здесь и решил скрыться долговязый фашист. Увидев нас, он без всякой команды поднял руки вверх, приговаривая: «Гитлер капут, Гитлер капут…» Между тем все три наших танка, беспрепятственно взяв на прицеп из колонны фашистов по машине тылового назначения, направились в обратный путь. Со связанным пленным мы последовали их примеру.

Чтобы оценить результаты операции, по прибытии на место мы открыли трофейные машины: две из них были полностью забиты продуктами: консервами, хлебом в целлофановых упаковках, мешками сахара желтого цвета, указывающего на его украинское происхождение, бутылками с разными напитками и т. д. А вот с третьей машиной вышла неувязка: в ней были развешаны подштанники и другое нижнее белье. Что ж, если не для питания, то для смеха и этот трофей пригодился.

Что касается пленного, то его отправили в штаб бригады. После войны я рассказал об этом случае газетчикам, так они, скорее всего, для сенсации, написали, что в плен фрица я взял в жарком бою. Это не так. Но я был горд, что участвовал в его пленении и даже вел под прицелом своего трофейного пистолета. С другой стороны, мне было искренне жаль одурманенного геббельсовской пропагандой немецкого солдата.

Через день-два, окончательно сломив сопротивление окруженной группировки врага, передовые части 1-го Украинского фронта показались вблизи расположения нашей танковой бригады. Впереди с развернутым красным знаменем, словно в годы гражданской войны, шла конница. Стоит ли говорить, что их встречал не кто-нибудь, а… Васька Уйманов. Для этого артиллеристы выделили мне эффектно выглядевшего битюга и шашку, которой, то ли от радости, то ли от бахвальства, я беспрестанно размахивал. Этот факт, не имевший, в общем-то, никакого исторического значения, можно было бы и не вспоминать, но коль ему нашлось место в моей жизни, пусть найдется и в этих воспоминаниях.

Победная поступь 1-го Украинского фронта потребовала продвижения вперед и нашего танкового корпуса. Влившись в едва ли не сплошную колонну, мы двинулись на запад, куда вот уже несколько дней драпали фашисты. Отдалившись от леса, мы увидели на заснеженном поле с оттаявшими прогалинами около роты наших погибших бойцов. Если судить по воронкам, их накрыл минометный огонь. Застигнутые на открытой местности и не имея возможности где-либо укрыться, они были обречены на неминуемую гибель. Чуть поодаль от других лежал совсем еще юный солдат: его открытые глаза были устремлены к небу, как бы желая еще хоть разок увидеть на нем солнце. Я расстегнул его шинель и достал из кармана гимнастерки письмо. На фотографии, вложенной в конверт с надписью «Николаеву Сергею» и номером воинской части, была изображена, без сомнения, вся его большая семья – дедушка, родители, братья и сестры. И хотя с того дня прошло много лет, я до сих пор помню безжизненное тело того солдата, для которого, как и для тысяч других бойцов Красной армии, весна 1944 года так и не наступила, для кого кончилась не только война, но и сама жизнь.

А бои за освобождение Западной Украины все еще продолжались. Но они уже не носили столь жесткого характера, как, скажем, у села Скалат или города Гусятино, где мы потеряли немало танков и личного состава и, чтобы продолжить бой, вынуждены были ожидать подхода частей и соединений 4-й танковой армии. Теперь фашисты не зарывались глубоко в землю, не строили долговременных укреплений, а, проведя яростный бой за определенную точку или высоту, к ночи подбирали убитых и, побросав технику, уходили на другие позиции.

Тактика «выдавливания» давала возможность не только обойтись без значительных жертв, но и планомерно, рубеж за рубежом, освобождать украинскую землю от немецких оккупантов. Именно в таком режиме и подошла наша танковая бригада к городу Черновцы. К счастью, брать его с боем и вовсе не пришлось. Как оказалось, здесь стояли войсковые подразделения Румынии, союзницы Германии, а румыны были более лояльны к местному населению, чем фашисты. Вот и оставили они город невредимым, утопающим в зелени. Вместе с М. С. Бондаренко и еще несколькими офицерами я прошелся по улицам этого райцентра, даже побывал на действующем рынке с весьма разнообразным перечнем продуктов.

Танкисты нашего корпуса, уставшие за несколько месяцев беспрерывных боев, наконец-то получили возможность как следует отдохнуть. Расположившись в живописном лесу, мы в первую очередь взялись за обустройство своего быта. Самую большую палатку отвели под помывочную, на костре, с расчетом тазик на человека, нагрели в бочках воды. Для девчат отвели отдельную палатку, у входа выставили охрану. Шуткам и прибауткам, казалось, не будет конца.

– А почему ты, Вася-Василек, такой тонкий, как тополек? – спросил один из остряков. – Неужели твой шеф-повар Грицко тебя плохо кормит?

– Кормит он хорошо, да только я фигуру соблюдаю, – в тон ему ответил я.

Но учеба продолжалась и в эти дни. Чтобы немецкие «тигры» не нагоняли страха на бойцов, как это было под Сталинградом и на Курской дуге, в качестве мишени поставили 47-тонную громадину «тигра». Как оказалось, и у него было немало слабых мест. Если поначалу многие о них даже не догадывались, то после практических занятий каждый танкист знал, куда надо стрелять, чтобы «завалить» чужеземного зверя. Как всегда, находилась работа и для меня: то необходимо было подать в штаб бригады сведения о погибших, то обновить стенды, то кому-то передать приказ командира. Но в один из погожих дней все занятия, как и работы, были отменены. Поводом для этого стало торжественное построение, связанное с награждением орденами и медалями отличившихся в боях танкистов.

В назначенное время бригада побатальонно застыла в четком строю: танкисты – в танковых куртках и шлемах, девчата – в выстиранной и тщательно отутюженной форме. Свое место, как и предписано, я занял на левом фланге 2-го батальона. После непродолжительной паузы начальник штаба бригады подполковник Макшаков скомандовал:

«Равняйсь! Смирно! Слушай приказ: «От имени Президиума Верховного Совета СССР, в соответствии с приказом командира корпуса, наградить...» (список оказался достаточно длинным, но фамилии тех, кого я знал лично, не пропустил ни одной). «Орденом Красной Звезды – начальника штаба второго батальона Михаила Бондаренко, механика-водителя Василия Давыдова… механика-водителя Бориса Панюшкина...» – и тут мое сердце замерло в ожидании – «...воспитанника бригады, гвардии сержанта Василия Уйманова…»

Сказать по правде, я плохо помню, как шел строевым шагом к Знамени бригады, как комбриг С. А. Денисов прикрепил к моей гимнастерке боевой орден. И даже то, как отрешенно воспринимал поздравления девчат, которые и сами были награждены медалями «За боевые заслуги», а Надежда Малыгина – медалью «За отвагу».

Прошел день, два, три, много дней, а я все не мог нарадоваться высокой награде, с гордостью носил ее на своей гимнастерке. Она стала достойным итогом моей фронтовой жизни.

Решение комбрига

Однажды, когда я был при штабе батальона, ко мне подошел капитан Бондаренко.

– Василий, нас вызывает комбриг, – и, уловив мой недоуменный взгляд, добавил: – Ни о чем не спрашивай, сам все узнаешь.

До палатки комбрига путь был коротким, но я успел все-таки сделать несколько попыток предугадать причину нашего вызова. Мои размышления прервал бойкий рапорт Михаила Сергеевича:

– Товарищ полковник, для беседы с вами прибыли!

Комбриг вежливо поздоровался, предложил сесть. И сразу же обратился ко мне:

– Вот что, сержант Уйманов, хватит тебе воевать. Мы решили направить тебя в Москву, в суворовское училище. Вопрос решен окончательно и обсуждению не подлежит.

Разговор о суворовском училище был для меня не новым: еще во время боев на Курской дуге об этом вел речь комбат майор Чижов. Но это были всего лишь ни к чему не обязывающие суждения. А тут – «решен и окончательно». Было отчего прийти в замешательство: в этот момент я скорее готов был отказаться от мифического для меня суворовского училища, чем расстаться со своим армейским коллективом, с которым прошел не одну сотню километров боевых дорог и который стал для меня своеобразной семьей. Видя мою растерянность, комбриг уже по-отцовски продолжал:

– Василий, насколько мне известно, ты хочешь стать офицером, таким, как капитан Бондаренко. Ты им будешь, может, еще и меня обгонишь: суворовское училище станет первым шагом к осуществлению твоей мечты. Учиться будет нелегко, это тяжелый труд, но для тебя, орденоносца, он по силам. Так что готовься, поедешь через два дня. Кстати, вместе с тобой отправится в дорогу и капитан Бондаренко – он поступает в военную академию.

От этой новости у меня отлегло от сердца: коль капитан уезжает учиться, то почему бы и мне не последовать его примеру? К тому же без Михаила Сергеевича, которого почти с первого дня нашего знакомства назвал вторым отцом, я на фронте останусь совершенно беззащитным, буду чувствовать себя сиротой. «Как хорошо, что все решено окончательно и бесповоротно» – оценив сложившуюся ситуацию, с удовольствием подумал я.

В дорогу меня собирали, как жениха на свадьбу. Из сиденья трофейного «тигра», ставшего учебной мишенью, сшили классные сапожки, медсестра Надежда Малыгина под мой рост подогнала офицерскую гимнастерку, портные из английского сукна пошили приталенную шинель.

И вот наступил день отбытия. Провожали меня едва ли не всей ротой, каждому хотелось высказать на дорожку хотя бы несколько напутственных слов.

– Я рад за тебя, тезка, спасибо тебе за нашу дружбу, – обнимая меня, чтобы спрятать свое расстроенное лицо за моей спиной, сказал Василий Давыдов. – Будь удачлив в учебе, а для меня, солдата, одна дорога – на Берлин, до Победы. Кстати, я получил письмо от девушки из Челябинска. Ну, ты помнишь, она присылала посылку, когда мы стояли в Брянском лесу. Вот закончится война, женюсь на ней, заведу кучу детей и буду, как в той сказке: жить-поживать да добра наживать.

Подошел М. С. Бондаренко, и тут же подали «виллис». Мы с капитаном сели в машину и тронулись в путь. Я, конечно, не мог видеть, но не сомневаюсь, что нам вослед еще долго махали руками Василий Давыдов, Надежда Малыгина, военфельдшер старший лейтенант Анохин, механик-водитель Панюшкин, повар Грицко, писарь Тихотский и многие другие, кто был дружен со мной и кто искренне уважал начальника штаба капитана М. С. Бондаренко.

Путь до Москвы оказался неблизким. Первым остановочным пунктом для нас стал Брянск, весь в строительных лесах. «Так вот ты какой, Брянск!» – порадовался я своему открытию города, чье имя получили обширные леса, в которых мы не только отдыхали после тяжелой Орловской битвы, но и настойчиво копили силы для освобождения от немецко-фашистских агрессоров Западной Украины. Как мне кажется, не побывав в этом городе, я многое потерял бы. Переночевали в местной гостинице, а назавтра взяли курс на Киев. Здесь побродили по утопающему в зелени городу, прошлись по разрушенному Крещатику. Вернувшись на вокзал, Михаил Сергеевич взял два билета: мне – до Москвы, а себе – до Полтавщины, где его ожидали родители и сестра.

– Ну вот, Василий, здесь мы с тобой и распрощаемся. Будь осторожен в Москве, ни с кем не связывайся – проходимцев сейчас хватает, особенно в большом городе, – напутствовал меня М. С. Бондаренко. – На вокзале обратись к военному коменданту, он обязательно поможет найти нужный адрес. В конверте, который я тебе дал, направление в суворовское училище, твоя боевая характеристика, аттестат. Положи в вещмешок, ни в коем случае не потеряй документы.

Чисто житейские советы, мысль о том, что вот-вот придется расстаться с человеком, который в военное время сделал для меня больше, чем смог бы сделать родной отец, обернулись приступом сентиментальности: слезы, до поры до времени с трудом сдерживаемые, так и брызнули из моих глаз.

– Не надо раскисать, солдат! Мы с тобой еще обязательно встретимся! – пообещал Михаил Сергеевич, крепко обнимая меня.

Подошел поезд. Не успел я как следует примоститься у окна, как состав с лязгом тронулся с места. И вот уже перрон, на котором по-прежнему стоял капитан Бондаренко, сначала медленно, потом все быстрее поплыл назад. Как и прошлое, к которому уже не было возврата.

[…]

Учеба, чтение книг, занятие спортом – все это затягивало, делало менее чувствительной повседневность, но не настолько, чтобы хоть на короткое время можно было забыть о том, что где-то идут бои. И чем больше приходило с фронтов добрых вестей, тем нетерпеливее я ждал окончания войны. И вот однажды нас разбудил торжествующий голос старшины Бабаяна:

– Суворовцы, подъем! Победа-а-а!

В своих длинных до пят рубашках, мы повскакивали с кроватей, стали бросаться подушками, обнимать друг друга. После завтрака на плацу состоялось торжественное построение, на котором начальник училища поздравил нас с Победой. Мы ответили ему троекратным «Ура!».

Парад Победы

Через несколько дней стало известно, что на 24 июня 1945 года назначен парад Победы в Москве. Это сообщение мы восприняли с особым восторгом. Дело в том, что в параде должны были принять участие и 200 человек из нашего училища. Эта новость стала главной темой наших разговоров в учебных классах, на плацу, в столовой, в спальных помещениях, где помешать нашей фантазии уже никто не мог. Всем хотелось войти в число тех счастливчиков, кто пройдет по брусчатке Красной площади.

Через несколько дней начался отбор кандидатов в парадный расчет. Вне конкурса в него вошли все 30 сынов полка, включая меня, награжденных орденами и медалями за боевые заслуги в годы войны. К слову, моему другу Ване Баранову, ранее награжденному медалью, орден Красной Звезды пришел уже в училище. Затем к нам присоединились внуки героев гражданской войны – Василия Чапаева, Климента Ворошилова и сын Оки Городовикова. Остальных отбирали из тех, кто хорошо учился или отличался строевой выправкой и выносливостью. В число счастливчиков был включен и Валентин Витушкин, но его постигло огромное несчастье: на одной из свалок города он с ребятами нашел несколько запалов, один из которых разорвался прямо в его руках. Парнишка совсем ослеп, но продолжал учиться.

Ровно за полтора месяца до парада началась наша строевая подготовка. Каждый день по 4–5 часов мы маршировали по плацу, отрабатывая шаг и умение держать равнение в шеренгах. Поначалу наш парадный расчет рассыпался, словно карточный домик, но стоило нам стоптать по паре ботинок, стало получаться значительно лучше. Нашим парадным расчетом командовал подполковник Асмолов, отличный строевик, заместитель начальника училища по строевой подготовке. Лихо шагая в хромовых сапогах впереди строя, держа саблю у ног с безупречно вытянутыми носками, он вызывал не только восхищение, но и нашу нескрываемую зависть.

Однажды после занятий на мое имя поступила бандероль. Так как я ничего подобного не ожидал, то воспринял ее весьма настороженно. И не ошибся: в ней лежала похоронка на моего друга Василия Давыдова и неотправленное мне его письмо. «Василек, – писал он, – скоро я буду в Берлине. Затем поеду в свой Челябинск, женюсь на девушке, о которой тебе известно по моим рассказам, и заживу мирной, гражданской жизнью. А ты учись, я рад за тебя. Привет от нашего экипажа. Обнимаю. Твой друг Василий Давыдов». В бандероли находились еще деньги и наручные часы. До слез было обидно за танкиста, для которого так трагически оборвалась мечта. И это – в самом конце войны!

Вскоре мы поехали осваивать Москву. Побывали в Мавзолее Ленина, посетили в Кремле кабинет вождя мирового пролетариата и комнаты, в которых проживали Владимир Ильич и Надежда Константиновна Крупская. Как оказалось, у них была совершенно скромная обстановка. В спальне стояла лишь кровать, накрытая пледом, подаренным Ленину матерью Крупской, в прихожей висел старенький зонтик. На столе Надежды Константиновны стояла коробочка, в которой находились нитки и пуговицы, – она сама следила за одеждой В. И. Ленина. Побывали мы в Третьяковской галерее, где мое воображение поразили картины И. Репина «Иван Грозный и сын его Иван», А. Иванова «Явление Христа народу» и многие другие великолепные шедевры живописи. В Центральном драматическом театре Советской Армии мы смотрели спектакль «Давным-давно» о героизме русского народа в годы Отечественной войны 1812 года. Посетили также музей А. С. Пушкина и дом-музей Ленина в поселке Горки Ленинские, где Владимир Ильич провел последние дни своей жизни. И все это – в свободное от строевой подготовки время.

Если честно, то нашу шагистику с полным основанием можно было бы назвать «муштрой», но в данном случае мы сами горели желанием как можно лучше подготовиться к смотру. Ежедневные тренировки по 4–5 часов проходили на проспекте рядом с Крымским мостом. Вначале мы отрабатывали шаг в шеренгах. Вскоре у нас стало получаться совсем неплохо, все чаще стало хвалить нас и начальство. Хотя, что там говорить, уставали мы страшно. Это хорошо понимали и устроители парада. Чтобы хоть как-то компенсировать физические затраты, для нас было организовано четырехразовое питание. Кроме того, после утренней зарядки у каждого на тумбочке, как по волшебству, появлялись стакан какао и булочка с маслом. Кстати, во время подготовки к параду мы размещались в кавалерийских казармах.

В канун парада две репетиции состоялись уже на аэродроме. Здесь, по сути, мы впервые увидели участников парада: все они были почти одинакового роста, на каждом – множество наград. Во избежание случайных выстрелов, стволы оружия чудо-богатырей были обильно смазаны солидолом. Самая последняя репетиция состоялась уже на Красной площади, где нам представилась возможность проверить свой шаг на брусчатке.

В день парада мы и нахимовцы находились у Никитских ворот, а рядом – сводная рота с немецкими штандартами. Накануне для сынов полка было объявлено построение, на котором каждому была вручена медаль «За победу над Германией». Ребята, не получившие такой награды, откровенно нам завидовали.

Ровно в 10.00 после боя курантов фанфары возвестили «Слушайте все!». Навстречу маршалу Жукову, появившемуся из Спасских ворот верхом на белом коне, на темно-гнедом красавце выехал командующий Парадом Победы маршал Рокоссовский, который с обнаженной шашкой в руке рапортовал:

– Товарищ Маршал Советского Союза! Войска Действующей армии и Московского гарнизона для парада построены!

В сопровождении своего боевого соратника маршал Жуков начал объезжать сводные полки, поздравляя их с праздником. И вот уже маршалы поравнялись с нашим строем.

– Здравствуйте, суворовцы и нахимовцы! Поздравляю вас с праздником Победы над немецко-фашистскими захватчиками!

– Ура! Ура! Ура! – не жалея глоток, в едином порыве отозвались мы.

Закончив объезд, Жуков поднялся на трибуну Мавзолея и стал рядом со Сталиным. Он же произнес и победную речь. И снова, словно волна, прокатилось по площади громогласное «Ура!». Тут же раздались победные артиллерийские залпы. От напряжения мы еле держались на ногах, нескольким ребятам стало плохо. К счастью, в каждой шеренге правофланговому предусмотрительно был выдан флакончик с нашатырным спиртом, которым и приводили в чувство тех, кто оплошал. Меня удивило, что у прославленных летчиков, а они находились поблизости, тоже не у всех выдержали нервы. После многочисленных артиллерийских залпов заиграл сводный оркестр – под его музыку по Красной площади прошли представители всех родов войск, в том числе и казачества. Когда мимо Мавзолея проходили мы, то мне показалось, что Сталин, улыбаясь, помахал нам рукой, как бы радуясь за свое детище. А затем посмотрел в небо, где над Красной площадью в это время в сопровождении истребителей пролетал его сын Василий. Апофеозом парада стало незабываемое зрелище: советские воины под барабанный бой с брезгливостью швырнули к подножию Мавзолея личный штандарт Адольфа Гитлера и 200 знамен тевтонских рыцарей и хвалебной дивизии СС «Мертвая голова». Парад длился 2 часа 8 минут.

Парадным маршем мы прошли очень хорошо. Всем участникам Сталин объявил благодарность. Довольным оказался и начальник училища. В качестве поощрения он отпустил нас в увольнение на всю ночь. Москва была в огнях, на площадях шли концерты, звучала веселая музыка. В какое-то мгновение в освещенном прожекторами небе появились дирижабли с портретами Ленина и Сталина. Мы с Иваном Барановым и еще несколькими товарищами при полном параде гордо бродили по улицам столицы. Побывали и в парке имени Горького, где шли гулянья. От девчат не было отбоя, с некоторыми мы познакомились, обменялись координатами. Никто из нас и не заметил, как прошла ночь.

А наутро мы вернулись в училище. Вопросам «что да как» не было конца. Но мы были готовы хоть тысячу раз рассказывать о событии, повториться которому уже не суждено никогда.

---

¹ Уйманов В. М. Сын полка Вася-Василек. Минск, 2016 г., 183 с. Воспоминания посвящены 20-летию Белорусской общественной организации ветеранов КГБ «ЧЕСТЬ».